Ехали мы к Макарью на ярмарку. Тарантас был огромный, тамбовский. Сидело нас пятеро: я, купец из Нижнего Ломова, приказчик одного астраханского торгового дома, два молодца, состоящие при этом же приказчике, да торговый крестьянин из села Головинщины. Я, купец и приказчик сидели сзади, под будкою, молодцы насупротив нас, а крестьянин на облучке с ямщиком. Хотели мы ехать на почтовых, да побоялись задержек по П—ской губернии, где на ту пору почтовые станции держал генерал Цыганов (вымышленная фамилия). Он служил предводителем и все больше охотился за лисицами да за разным красным зверем, до дел не доходил, а люди его, надеясь на барскую защиту, творили что хотели. В ярмарочную пору им была лафа; проезжих много, и все больше купечество, народ капитальный и незадорный; твори с ним что хочешь, он за рубль дорогою не стоит, потому всегда наверстать его надеется. Да и задору-то на цыгановских станциях не боялись. «Нам, бывало, говорят, что книжка? Плевать мы хотим в эту книжку-то. Пиши, что душа пожелает. Три рубля – да вот тебе и новую книжку к столу прилепят». Зная все это, мы порешили ехать на сдаточных. Езда была тоже пускай не сахарная, однако все лучше; по крайней мере неприятностей ожидалось меньше. Погода стояла ясная и сухая, дорога – что твое шоссе, только колеса постукивают. По обыкновению, все мы скоро между собой перезнакомились и сблизились, как способны сближаться в дороге только русские люди. Разговоры у нас ни на минуту не прекращались, так что купец, который постоянно укладывался спать и закрывал лицо синим бумажным платком, крепко на нас сердился и что-то бурчал себе под нос. Впрочем, сердился он только на езде, а как до привала, так сейчас и сам вступал в разговор. Из всего нашего дорожного общества более всех болтал и даже надоедал своею болтовнею один из ехавших с астраханским приказчиком молодцов, Гвоздиковым звали. Превеселый был парень, и лицо такое хорошее, не то чтоб очень умное, а так, открытое, веселое, словом, хорошее лицо. Он поминутно болтал и все больше подтрунивал над своим товарищем. Глаза у него были такие чистые и смех такой задушевный, что даже становилось досадно, глядя на его беспечную веселость. Другой молодец, товарищ Гвоздикова, был человек лет сорока, с лицом, заросшим черными волосами до самых глаз. Над глазами волосы у него были подстрижены и придавали ему типический вид русского сектанта. Впрочем, он и сам говорил, что живет «по древлему благочестию». Он смеялся над выходками своего товарища как будто нехотя и сбивал все больше на ученый разговор насчет писания и нравственности. Гвоздиков звал его «желтоглазым тюленем». Сам приказчик, толстый, рослый человек, с широкою, окладистою бородою, остриженный также по-русски, был человек, что называется, не пущий, но добрый и снисходительный. Крестьянин же, сидевший на козлах, молчал почти целую дорогу и только изредка предлагал безотносительные вопросы, на которые веселый молодец спешил отвечать какою-нибудь забористою шуткой. В Арзамасе мы пробыли почти целый день и выехали только под вечер; сделав верст пятнадцать, осмеркли, а в деревне, где нужно было переменить лошадей, стало совсем темно. Заказали первым делом вышедшей к нам на крыльцо бабе самовар, а потом потащили кто саквояж, кто сверток, кто связку с баранками, а «желтоглазого» оставили в тарантасе, на дозорном пункте. Вошли в избу – духота страшная. Перенесли стол в сени, присели к нему на скамейках и разложили провизию. Через час та же баба подала бурый самовар с зелеными пятнами и капающим краном.
– Вам запрягать, што ли? – спросила баба, поставив деревянную чашечку под капавший кран.
– Запрягать, запрягать, краля моя червонная! – отвечал Гвоздиков.
– Да где мужики-то? Аль одна дома? – спросил купец.
– Одна! зачем одна? не одна, а с богом,
– Тебя, значит, бог бережет.
– А то кто ж? знамо бог.
– Да мужики-то кто ж у вас?
– Мужики-то?
– Да.
– Кто? свекор, хозяин мой да братенек у него, молодой мальчик.
– А баба-то ты одна?
– Одна. Свекруху весной схоронили, а парня еще в осень женить будем.
– Да где ж они, мужики-то?
– А! – да парнишка в гон еще утресь поехал, тоже купцов повез, да вот не бывал, свекор с хозяином тут, у суседа, на следство к становому пошли.
– На какое следствие?
– Да вот тут намедни у какого-то проезжего в лесу чумадан срезали.
– Кто срезал?
– Кто ж его знает? неш мало всякого народа теперь по дороге болтается? теперь ярманка.
– А скоро они придут от чиновника-то?
Баба плюнула на два пальца и сорвала ими нагоревшую светильню у свечки.
– Должно, скоро будет. Даве еще, где светло, пошли.
Выпили по чашке, по другой, на дворе скрипнули ворота и послышался говор. Через минуту в сени вошел высокий мужик с лицом не столько суровым, сколько раздосадованным и сердитым. Он нам не поклонился и прошел прямо в избу.
– Микитка еще не был? – спросил он у бабы как-то нетерпеливо и раздражительно.
– Не был.
– А ты чего огня-то не зажжешь? Собирай вечерять.
Он снова показался в дверях избы и, не говоря нам ни одного приветственного слова, прямо сказал:
– Тарантас-то на двор бы втянуть,
– Чего на двор? Мы хотим ехать.
– Самая теперь езда! – проговорил он вполголоса и, обернувшись к бабе, закричал громко:
– Собирай ужинать-то! Аль оглохли?
Из избы послышалось: «Полно горло-то драть, неш не видишь, собираю».
Мужик пошел на двор, и там опять послышался говор. Через несколько минут у самой сенной двери старческий голос сказал: «Усыпал, аль не слышишь? ведь сказал, что усыпал, едят».
Вошел старик, белый как лунь и немножко сгорбленный.
– Чай-сахар, купцы почтенные! – сказал он.
– Просим покорно, дедушка! – ответил ему приказчик, но он, очевидно, счел это приглашение за самую обыкновенную фразу и не обратил на него никакого внимания.
– Ехать хотите? – спросил он, опершись руками о наш стол.
– Хотим ехать.
– Нужно, видно, очень?
– Да, нужно.
– На ярманку?
– Да.
– Ехать-то не ладно, – сказал он, подумавши, смотря попеременно всем нам в глаза.
– Что так?
– Да ишь вон всё шалят.
– Шалят?
– Да, баловают, пусто им будь. Теперь вот третий день казаков расставили. Бекет у лощинки поставили, а вчера тут вот сусед вез баринка в своем тож кипаже: весь задок-то истрошили.
– Кто ж это?
– А господи его ведает.
– И никто не видал?
– Барин, знамо, в задку сидел, и с барыней; да не чуяли, а лакей, знать, клевал на козлах. Кому видеть-то?
– А ямщик?
– Да и ямщик, може, не видал.
– А може и видел? – спросил Гвоздиков.
– Кто ж его знает? може и видел. Что поделаешь-то с врагом-то с этаким?
– Отчего?
– От праздника, – тем же нервным голосом ответил внезапно вошедший с фонарем и с уздою в руках муж принявшей нас бабы.
Никто не отвечал. Всем было очень неприятно.
– Едут как оглашенные, – продолжал, ни к кому не обращаясь, мужик. – Говоришь: обожди, повремени: где тебе! слушать не хотят, а там тягают нашего брата да волочат.
– Да чего ж тягают? – спросил приказчик.
– Спроси их чего.
– Ну, не видал ли? не слыхал ли чего? спрашивают, – проговорил ласково старик.
– Что ж! сказал, да и к стороне.
– Чего не к стороне.
– Все пытают тебя и так и этак, – прибавил старик, – все добиваются того, чего, може, и не видал.
– Ну и скажи.
– Что сказать-то? – спросил опять молодой.
– Правду.
– Правду! правда-то нонче, брат, босиком ходит да брюхо под спиной носит.
Баба вынесла большую чашку с квасом, в котором что-то плавало, поставила ее около нас на конце стола, положила три деревянные ложки и краюшку хлеба. Оба мужика и баба перекрестились на дверь, в которую глядел кусок темного неба, и начали ужин; старик присел около купца, а молодой и баба ели стоя. Гвоздиков опрокинул чашку и пошел на смену желтоглазому. Вошел желтоглазый, сел, налил чашку, откусил сахару и, перекрестившись двумя перстами, начал похлебывать.
– А ехать теперь не годится, – сказал он, допив первую чашку и протягивая руку к чайнику.
– Чего так? – спросили мы почти все. Хозяева продолжали ужинать и, по-видимому, не обращали на наш разговор ни малейшего внимания.
– Говорят, очень уж шалят по ночам.
– Нас пятеро.
– Так вас и побоялись, пятерых-то, – вставил крестьянин.
– А ты-то шестой будешь.
– А я что? Мне неш видно? Мое дело знай гляди дорогу.
– Ямщику где, батюшка, ваше степенство? – говорил старик. – Ямщик порой что и видит, так не видит.
– Отчего ж так?
– Да так.
– Да отчего же не крикнуть седокам-то?
– А как назад-то поеду, тогда кому крикну? – спросил опять молодой.
– А тогда чего кричать?
– Да того ж самого.
– И-и, – нельзя, купцы честные, – сказал старик. – Вас-то сдашь, надо вертаться, а он те тут где-нибудь со слягой и караулит, да, гляди, с товарищем. Животов отнимет, а то и веку решит!
