Злая дремучая туча ползла на Москву. Промозглый октябрь и так не балует светом, а тут… Тьма в один миг скрыла город, он съежился и пропал. И мрак этот был из тех явлений природы, от которых как-то жутко становится и хочется поскорее домой, чтоб укрыться под одеялом и лучше всего — с головой.
Все, кого мгла в тот вечер застала на улице, заспешили домой — только б успеть до дождя. Москвичи, напуганные ураганами, знали, что со стихией шутки плохи. А дождевые потоки, что подступали к Москве, явно не относились к разряду грибного осеннего дождичка… Да, все, решительно все мечтали только о том, как бы скорей оказаться дома. Только у одного толстощекого паренька, сидевшего у окна, мысли двигались совсем в другом направлении. Ему не терпелось на улицу. Наперекор плаксе-осени, этой зловредной туче, наперекор голосу разума — знал ведь, что промокнет до нитки… А главное наперекор своей мамочке!
Звали паренька Сашей. Саней, Сашулей, Сашурой, Санечкой. Это дома. А в школе — Пухлым Пончиком, Тухлой Сосиской, Фанерой… Много было у него прозвищ. Но самое обидное было Санузел! Понятно — сверстники не любили его. Да и кто полюбит раскормленного неуклюжего увальня с девичьими загнутыми ресничками, у которого живот над ремнем нависает, а рубашки всегда мокрые от пота подмышками. Да ещё эти вечные сопли… Нет, не везло Сане Клычкову, ох как не везло! Обделила его судьба и красотой и талантом. Но самая большая его беда была мама — Лариса Борисовна. Ей он приписывал все свои беды. И надо сказать, не без основания.
Это она придумала для него уменьшительно-ласкательное имя Сашуля. И как же он это имечко ненавидел! Прямо дергался, когда слышал из кухни: «Сашуля, ты уроки сделал? Сашуленька, лекарство выпил?» Она пичкала его гомеопатией, лелея надежду, что её сыночка перестанет полнеть, что пройдет у него хронический насморк и вечные головные боли, что окрепнут мускулы и вообще станет он похож на красавца-мужчину, каким она себе его в мечтах представляла. Но это б ещё полбеды! Ведь она не давала Саше шагу ступить! Вникала в каждую мелочь, — мол, что ты делаешь, да зачем? — не было ему в доме никакого покоя! Вообще жизни не было… Совсем заела мамаша.
Лариса Борисовна родила сына поздно — в тридцать семь лет. И теперь, когда ему в сентябре исполнилось четырнадцать, ей было за пятьдесят… Сашуля — обожаемый сыночка — был предметом её гордости и неустанной заботы. Она ворожила над ним как над редким заморским растением, сдувала пылинки и ни на секунду не оставляла одного без присмотра. Даже гулять во двор не пускала! Всегда вдвоем, всюду вместе! Это было её девизом и смыслом существования. Дамочка весьма грузной комплекции, она обладала лепечущим говорком, обожала сюсюкать и восторгаться по всякому поводу. Чистюля и хлопотунья, она бесконечно натирала до блеска полы, стирала, гладила и крахмалила, а в свободное время зачитывалась любовными романами и разгадывала кроссворды. Другим её увлечением были кактусы, узумбарские фиалки — сенполии и вообще всяческие цветы, коих в доме было превеликое множество. Еще оно обожала подушечки — вязаные, вышитые и просто матерчатые с оборкой по краю или с кружевной прошвой. Сама ни вязать, ни шить не умела и покупала подушки на рынке у бабушек, откладывая и подкапливая немного денег на баловство, как она это называла, из своего невеликого заработка. Замужем она никогда не была, а сыну в ответ на вопрос об отце как-то сказала в припадке сентиментальности: «Ах, он был сущий демон! Он меня околдовал… как царицу Тамару». Одной из легенд Ларисы Борисовны были её рассказы о том, что в юности она окончила балетную студию и какое-то время танцевала в мюзик-холле. Там, дескать, и заработала варикозное расширение вен, — а у неё были больные ноги, — и из-за этого карьеру танцовщицы пришлось оставить… Фантазерка и выдумщица, она часто грезила наяву и придумывала себе прошлое, которого никогда не было.
Двоюродная сестра её тетя Оля была единственным разумным человеком в семье, если вообще слово семья тут было уместно… Ведь у Ларисы Борисовны кроме сына не было никого, одна тетя Оля, да и та жила на окраине города и из своей «тьмутаракани» выбиралась к ним крайне редко. Тетя Оля считала, что Лариса сама виновата во всех бедах сына: и что в школе совсем задразнили его, и что здоровье у него слабое… Все оттого, что мать требует беспрекословного послушания…
— Он ведь тебе не игрушка! — увещевала она сестру, когда редкими вечерами выбиралась к ним после работы. — Ты только погляди на него! Разве тебе его не жалко?
— А чего его жалеть? У него все есть. В других, полных-то семьях детки и одеты похуже, а я, хоть и одна сыночку поднимаю, а вон погляди чего у него только нет: и конструктор «Лего» дорогущий, и приставка «Сега», и видеомагнитофон…
— Да ты не о том думаешь, дура! — выходила из себя тетя Оля. — Ты о мыслях его подумай: что в них?! И с какой душой сын твой вырастет? А, что толку с тобой говорить — у тебя у самой в голове одни опилки!
— Это какие ж опилки?
— Какие-такие… Те, что из всяких глупейших сериалов, телешоу, да из кроссвордов наструганы!
С тем и уходила, не забыв хоть часок поговорить с племянником. Как живется ему, о чем думается, как дела в школе… Но он только улыбался застенчиво, отводя взгляд, и отнекивался: мол, все хорошо, в школе отметки приличные — тройки, правда, есть, но мало, а с ребятами… да нет, никаких проблем, но все же он предпочитает книжки читать.
— Прямо пай-мальчик! — качала головой, уходя, тетя Оля. — Все у него шито-крыто! Ох, боюсь я за него! Дождется Лара, ой, дождется… Из таких вот самые отъявленные и вырастают. И куда она глядит с этой своей слепой бабьей любовью… ведь загубит сына, дуреха! Он же к доверию, к открытости не привык, а только все молчком, все в себе держит. И страх у него в глазах… и что мать накажет — конфетку не даст, и что в школе издеваются… знаю я, каковские штучки сейчас проделывают. А главный страх у него — перед жизнью. Ведь она и не таких в бараний рог скручивает, а он… ведь четырнадцать лет, а сущий теленок! И впереди полная неизвестность… Как же помочь-то ему? И ведь эта мокрая курица — сестрица моя — вмешаться не даст. Ладно, поживем — увидим, может, и надумаю что-нибудь…
* * *
С самого раннего детства, как и мать, Александр привык жить в мире своих мечтаний, он был наделен богатым и вольным воображением. Маменькин деспотизм, природная некрасивость, насмешливые косые взгляды взрослых и сверстников сделали свое дело — мальчик замкнулся в себе. Он ни с кем не привык делиться плодами своих фантазий и всегда пускался в свои мысленные странствия в одиночку. Мечтательность сделала его ленивым и вялым. Лежать бы на диванчике и думать, думать… Вот он отчаянный корсар, награбивший груды сокровищ, которые позволяют выполнить любое его желание… Вот он рыцарь, пустившийся на поиски священного Грааля… Что такое Грааль он и сам толком не знал, но понимал, что тому, кто найдет его, весь мир окажет неслыханные почести! Он выдумывал страны и острова, где, конечно, был королем, и все его подданные раболепно служили ему. На островах этих были свои ритуалы, свои религии, и скоро из короля он в мечтах стал верховным жрецом, а потом божеством, вершащим судьбы людей и богов!
Его мама обожала Вертинского, и с раннего детства маленький Саша засыпал под звуки чуть дребезжащего нездешнего голоса, который пел: «В бананово-лимонном Сингапуре, в бури, Когда поет и плачет океан И гонит в ослепительной лазури Птиц дальний караван…» Или ещё другая песенка, которая особенно полюбилась ему: «Принесла случайная молва Милые ненужные слова… Летний сад, Фонтанка и Нева. Вы, слова залетные, куда? Тут шумят чужие города, И чужая плещется вода, И чужая светится звезда.»
Они запали ему в сердце, эти слова — ведь он и сам был чужой. Всем чужой! И даже самому себе… Он не знал себя, не понимал. И не хотел понять. Он хотел себя придумать. И жизнь — придумать. Такую, какой ещё ни у кого не было… Всем назло!
Он мечтал о красоте. О том, чем сам был обделен. Он не знал, что такое красота, только чувствовал, что найдет её. Сердцем ребенка он понимал, что она — не в красивых нарядах, не в великолепном убранстве дворцов, не в роскоши — нет… Вернее, он думал, что, конечно, все это очень красиво, но настоящая красота… она не такая. А вот какая она…
Саша часто твердил про себя последние строчки из танго Вертинского: «В опаловом и лунном Сингапуре, в бури, Запястьями и кольцами звеня, Магнолия тропической лазури, Вы любите меня!» Он знал, что найдет её — свою Магнолию Тропической Лазури, прекрасную как солнце и луна, и она — его избранница поможет ему узнать её — Красоту. Или они найдут её вместе.
Смешно? Пухлый Пончик — и дива из песни, сама воплощенная мечта, которая явится наяву и полюбит его! Да нет, не смешно. Больно это. Потому что человек, живущий несбыточной небывалой мечтой, в конце концов разобьет себе сердце. Если только не найдет настоящую Красоту… Не мишурную, не театральную… иную.
