Примерно часа через полтора раздался звонок в дверь. Плюха сбегала в магазин, купила пирожных, бутылку сухого вина, принарядилась… Она была так взволнована, точно к ним двигался ревизор!
— Валюша, милая! Ой, да ты совсем не изменилась — все такая же красавица! — в прихожей слышались чмоканья и цоканье чужих каблучков.
— Ну, что ты, Ларочка, я уж совсем не та! Вот ты вовсе не изменилась все такая же добрая, теплая… Хорошая ты моя!
Они прошли в Плюхину комнату, где уж был накрыт стол. К Сашке не заглянули. Еще явятся! — мрачно подумал тот и принялся грызть ногти. Ни читать, ни мечтать, ни включать приставку с новой игрой не хотелось. День погиб окончательно, он был выжат и выдавлен как лимон!
Однако лежать так и плевать в потолок скоро ему надоело и Саня выбрался из-под одеяла, как следует высморкался, чтобы шумно не хлюпать носом, и на цыпочках подобрался к двери маминой комнаты. О чем это они там разговаривают? Может, обсуждают, что с ним делать и как его спасать?! Может, эта Валечка ещё какого-нибудь доктора присоветует? Чтоб им треснуть!
Он не ошибся — разговор как раз шел о нем. Плюха не могла скрыть от подруги свои горести и изливала ей душу, изболевшуюся по сыночке.
— Нет, это моя вина, мой грех! — услыхал он её горестные причитания. Я знаю — сын платит за мои грехи! Ведь это же как, Валюша? — это же во грехе было… Вне брака! А ты помнишь, как нам тогда было хорошо! Твой Гарик, мой Ашот… как нам всем было весело! А помнишь музыкальный фонтан в центре города, и как мы пошли вчетвером в ресторан? И как сидели там, танцевали… А поездка на озеро, эта рыба прямо из сети?! Лодка, купанье… Я тогда бросила в воду кольцо. Чтобы вернуться. Но больше так никогда в Ереван не вернулась. Ты понимаешь, когда я поняла, что беременна… в общем, Сашуля здоровьем своим платит за мой грех. Это кармическое воздаяние, я знаю, я чувствую! Не хочу, чтоб он платил такой ценой, пусть лучше мучаюсь я… Пускай я заболею…
Плюха расплакалась, Валя журчащим голоском принялась её утешать… Они принялись наперебой вспоминать прошлое, гастроли в Ереване… Мать достала из платяного шкафа, из-под стопки с бельем пакет с фотографиями, и обе склонились над ними, стали разглядывать, шушукаться, хохотать… Саша затаил дыхание — он понял, что мать говорит об отце, а Валя — о своем хахале. Что обе — и мать, и Валя закрутили на гастролях в Ереване роман! И что последствием этой поездки на озеро стал он, Сашка!
— Слушай, я уж и не знаю что делать… — всхлипывала мать на плече у старинной подруги, — думала к какой-нибудь ясновидящей обратиться, к целителю… Только не знаю, к кому — их сейчас ужас как много! Покупаю газеты: «Тайную власть», «Эру Водолея» — так прямо глаза разбегаются! Белая, черная, даже какая-то серая магия, отворот, приворот… Центры всякие, салоны магических искусств, колдуны и адепты… И это новое еще… как-то так называется… рейки, что ли?
— Рэйки, наверное. Это ученье такое.
— Вот-вот, рэйки. Ну, думаю, пойду наугад — выберу какого-нибудь целителя, который помогает по фото, а по колдунам и знахарям я таскать Сашулю не буду — он так ослаб! К доктору вот на днях отвела его — к психиатру — так он совсем сон потерял, не спит. Ох, Валюша, ведь Сашуля… ну, что тебе говорить — у тебя самой сын. Это же единственный смысл моей жизни!
— Ларик, послушай… никому не хотела рассказывать, но я ведь сама за этим в Москву приехала. Вообще-то о таком не говорят, но ты своя — тебе можно. Проблемы у меня… в личной жизни. Вот и посоветовали мне к магине одной в Москве обратиться. Она уж проверенная — помогает! Многие подруги мои к ней в Москву ездили. Она, как бы это сказать… в общем, работает по каким-то восточным методикам — я в этом ничего не понимаю, мне лишь бы помогла! Дает тебе статуэтку такую маленькую, бронзовую или из латуни — не в том суть. Ее надо поставить в комнате на отдельном столике или тумбочке, благовония разные перед нею курить, знаешь есть такие палочки, пирамидки… Вот, и ещё еду всякую. И просить о чем пожелаешь! Она все исполнит. То есть не она сама, конечно, — не статуэтка, а тот бог или как там его… В общем, тот, кого она изображает, — он все сделает. Только ты корми его, корми! Все тебе даст, и с Сашенькой все наладится. Хочешь, прямо сейчас поедем? У неё очередь, но я-то по блату, и могу тебя к ней пропихнуть без всякой очереди. Ну что, едем?
— Прямо не знаю… А это дорого?
— Ну, милая, ради сына ты, думаю, две тысячи деревянных потянешь? Разве жалко денег на такое? Это поможет, Лара, не сомневайся!
— Да я как-то… Валюш, у меня и двух тысяч-то нет. Это ж для меня деньги немалые. А где я сейчас займу?
— Дам я тебе! Потом перешлешь по почте. У меня деньги есть сейчас, а, главное, есть эта магическая статуэтка. Теперь и Толя ко мне вернется, и с сыном все будет хорошо — я верю! Ну, решайся!
— Ох, Валюш, если так… поехали!
Сашка едва успел отпрянуть от двери и прошмыгнуть к себе, как две женщины резво, точно скаковые лошадки, уж вылетели из комнаты. Он даже подивился, глядя на Плюху: и откуда в ней взялась эта прыть?! Они собрались в считанные минуты. Мать заглянула к нему, но он притворился, что спит. Хлопнула входная дверь, ключ два раза повернулся в замке и стало тихо.
Сашка быстро вернулся в комнату матери. Так и есть: на столе лежали фотографии! Плюха забыла их спрятать или не думала, что сын заглянет сюда в её отсутствие, ведь он третий день лежит, не вставая. С жадным любопытством он принялся разглядывать старые черно-белые фото. На них были красивые веселые девушки, одетые казачками, в белых лосинах, сапожках и высоких лохматых шапках. А вот они же в цыганских костюмах… Они же на пикнике где-то на берегу в купальниках, рядом какой-то темный мужчина со злым взглядом. А вот и мама! И такая же толстая! Она помогает… помогает Вале застегнуть крючки на спине. На Вале — пышная юбка с оборками, очень короткая спереди и длинная сзади, высокие черные шнурованные сапожки на каблуке, черные чулки как авоська — в крупную сетку, на голове — какие-то стоячие перья… А, мама рассказывала: они танцевали канкан! Только почему мать не в костюме? Постойте-ка, да на неё бы ни один костюм не налез, ведь она почти такая же толстая, как и сейчас! Что ж это?! Выходит… Сашка принялся лихорадочно перебирать фотографии: вот мама стоит возле огромных металлических ящиков, запертых на висячий замок, вот она достает из одного ящика, — он вспомнил: они называются «кофры», — какую-то груду тряпок и улыбается, вот она стоит возле маленькой женщины с длинным черным хвостом и зашнуровывает на ней какой-то странный костюм… не то кошечки, не то лисы…
Так вот оно что! Значит, мать не была танцовщицей — она была костюмершей или кем-то вроде того… Значит, наврала! Чертова Плюха! Неужели ей нужно было придумывать эту дурацкую байку про танцовщицу мюзик-холла, неужели нельзя было просто сказать сыну, кем она на самом деле работала?! Идиотка! Он так верил, что когда-то она была легкой, хрупкой… красивой! А она всегда была тумбочкой! Неуклюжей вареной сосиской! Гадость какая!!!
Сашка ворошил чуть изогнутые глянцевые листы, отыскивая тот, на котором должен быть тот… Ашот. А, вот она — та фотография! Их четверо: Валя на руках у высокого крупного мужчины — красивая, тонкая, с ослепительной белозубой улыбкой, и мать, которую обнимал какой-то грузный толстяк под стать ей самой. Его подслеповатые заплывшие глазки плотоядно щурились в объектив, и даже на посеревшей от времени черно-белой фотографии было заметно, что бесформенный нос у этого пузана был красным. Пил, наверное…
— И эта вот туша — мамин демон… который её околдовал! Мой отец…
Сашка изо всех сил шарахнул по фотографиям обоими кулаками. Они рассыпались по полу, и он, шморыгая носом и утирая сопли тыльной стороною ладони, принялся их подбирать. Собрал, положил на стол, убежал к себе в комнату, кинулся на кровать и начал бить ногами и руками по подушкам, по одеялу…
— Предатели! Все предатели, все!!! А мать… дура! Зачем она все придумала, зачем наврала?! Все у неё вранье… а кроме вранья цветочки, да песенки… Этот Вертинский чертов! «Доченьки, доченьки, доченьки мои…» А у самой не доченька, а сынуля. А она — и давай, и давай… только что бантики мне не завязывает! Разве это жизнь, а? Разве жизнь?
Он вскочил и завертелся по комнате, точно его укусили. Потом, задыхаясь, ринулся к окну, распахнул…
— Жизни, жизни в розовом цвете! — заорал Сашка на всю улицу, перегнувшись через подоконник. — Ах вы… ах вы все… чертовы куклы!
Он схватил мамин любимый кактус, поднял горшок над головой и, размахнувшись, швырнул его вниз. Послышался глухой стук, закачались ветви березки под окном… и опять стало тихо.
— Вот тебе, вот! Так тебе и надо! И не то ещё будет… ты у меня получишь!
Он и сам не знал, кому были адресованы эти угрозы: маме, кактусу или самому себе… Потому что, выбросив горшок с астрофитумом, почувствовал, что его прямо-таки сейчас разорвет изнутри — так билось в нем что-то и просилось на волю… И в глубине души понимал, что каждый шаг навстречу злу, даже малый, каждая подлость, которую он вытворяет, не только не принесут облегчения… они могут свести с ума. Потому что Сашкино сердце совсем не было злым. Но яд уже проник в кровь, Бодлер заронил семена, которые упали в хорошую почву, удобренную отчаянием и одиночеством, — в душу подростка, не способного ещё ни разобраться в себе, ни владеть собой… Подростка, мечтающего о славе, о подвигах, о красоте и не ведающего, как же к ним подступиться… Паренька, выращенного словно в оранжерее, чьи поступки и мысли теперь более походили на уродливые чахлые черенки, выдранные с корнем и валявшиеся на помойке, чем на гордый распускающийся цветок…
