Александр Хургин - Комета Лоренца (сборник)

Александр Хургин

Комета Лоренца

СОДЕРЖАНИЕ

Повести

Комета Лоренца

Сквер

Рассказы

Ночной ковбой

День рождения

Колино предназначение

В ожидании Зины

Из жизни велосипедиста

КОМЕТА ЛОРЕНЦА

Маленькая повесть с большими приложениями

ОТ АВТОРА

В последние годы заметил я в нашей литературе одну особенность. Состоит она в том, что авторам на читателей абсолютно наплевать. Пишут, как Бог на душу положит. Для себя. И прочтет ли написанное читатель, писателей волновать перестало. И сам я в том грешен. Не меньше других. Это как минимум.

Посему каюсь. И искупаю свой грех не словом, но делом. Если писание так называемых литературных произведений вообще можно считать делом.

Итак, перед вами некое повествование. И всяк волен его прочесть в полном объеме. Но если кому-то объем этот покажется чрезмерным, можно прочесть только его основную часть - без трех приложений, журнальный, так сказать, вариант. Более того. Предлагаемое вам литпроизведение можно не читать вовсе. Вместо этого достаточно поднять подшивки газет за лето 1997-го года и ознакомиться с сообщениями о страшном оползне, поглотившем жилой многоэтажный дом, школу и детский сад в моем родном городе. Это - главное и это - правда. Все остальное - лирика, ложь, вымысел, беллетристика, не стоящие выеденного яйца.

***

НЕСКОЛЬКО БЕССМЫСЛЕННЫХ ВСТРЕЧ*

Двери лифта поехали и сомкнулись. Уперлись резиной одна в другую. Стало темно. Совсем. Только щель света по вертикали. Между створок. Медленный скучный подъем. Откуда-то сверху вниз спускается ровный гул подъемной машины. И заполняет собой кабину. И в ней становится тесно. И душно. Приближаются голоса. Приближаются, приближаются, звучат в десяти сантиметрах от лица и начинают удаляться, оставшись внизу, на каком-то предыдущем этаже. Кажется, что лифт движется очень давно. Уже невозможно вспомнить, когда началось его движение. Говорят, время растягивается (или сжимается) от наркотиков. От лифта, выходит, тоже. Или это от движения. От любого движения. В лифте, поезде, метро, трамвае. Бывает, что едешь-едешь, едешь-едешь, а на часы посмотришь - минуты не прошло. Время отстает от расстояния или расстояние обгоняет время.

В гуле лифта голова начинает болеть по-настоящему. Боль нарастает медленно. Но нарастает. Чему темнота только способствует. Зато глаза в темноте отдыхают и даже что-то видят. Что-то различают. Ободранная полировка стен, разбитый фонарь на потолке. Сожженные кем-то кнопки, переговорное устройство. Почему-то думается, что в этой кабине, если случится, долго не протянешь. Поскольку даже сесть здесь нельзя. На полу - лужа. Лифт у нас не только бесплатный транспорт, но и бесплатный туалет. Хотя горлифт уже потребовал плату за ремонт механизмов. Надо кому-нибудь брать деньги и за использование кабины в качестве сортира.

Кстати, возможно, сильнее голова начала болеть от запаха. Но от чего теперь неважно. Теперь важно другое. Доехать до своего восьмого этажа. Доехать и выйти из этой утлой подвесной коробки на свободу. То есть на лестничную площадку. И открыть дверь, и войти в квартиру, и снять обувь. Лечь и полежать на спине без подушки. И без движений. Иногда это помогает. А если нет - придется выпить таблетку. Таблетка - последнее дело. На таблетках долго не живут. И зависеть от них - кому это нужно и может нравиться? Таблетки в аптеках сегодня есть, завтра их нет или их перестали выпускать, заменив новыми, более совершенными, но не снимающими боль. Надо на себя надеяться и на силы своего организма. Впрочем, сначала нужно доехать. Кажется, осталось немного - этажа три, максимум - четыре. Но может быть, что и больше. Хотя - больше не может. Потому что не только глаза привыкли к темноте, уши - к гулу, но и обоняние притерпелось к запаху. А быстро это произойти не могло. Для этого нужно было какое-то значительное время. И, значит, оно прошло.

Где-то в подъезде взлаяла собака. Это Пальма. Ничья дворняга, которую все подкармливают. А она отрабатывает еду тем, что лает, видя незнакомого человека. И еще она раз в полгода рожает по десять щенков, которых кто-то топит или девает куда-то еще, оставляя Пальме одного самого крепкого. И она его кормит и за ним ухаживает, так как от природы Пальма - хорошая мать. Хотя об исчезающих щенках она не слишком скорбит. Может, она просто дура. Многие хорошие матери - дуры. Лай удаляется, но не стихает. Пальма лает довольно громко. Да еще многоэтажный колодец подъезда отражает ее лай наклонными лестничными маршами, создавая глухое рваное эхо.

И вот, кажется, началось торможение. Кабина замедлилась, дернулась вверх и зависла. В голове что-то взвыло. Пауза. Тихо. Состояние покоя. Если б еще не боль. С визгом и каким-то стеклянно-металлическим скрежетом разъехались двери. Светом резануло по зрачкам. Свет в подъезде тусклый, но после полной темноты и он режет глаза. Шаг, еще шаг. Запах мгновенно усиливается. Видимо, я стоял в луже и всколыхнул ее, выходя. Так и есть. Туфли оставляют влажные следы на бетонном полу площадки. Несколько шаркающих движений ногами на месте. Чтобы высушить подошвы. Поиски ключей в карманах. Отпирание замков. Сначала верхнего. Потом - нижнего. Теперь ручку - вниз. И нажать на нее вперед. Дверь отворяется. За нею сидит сонная кошка. Она зевает розовым узким ртом, не выражая никаких эмоций. Наверно, спала с самого утра. Как только осталась в квартире одна - так и легла на свой диван.

Кроме кошки, дома никого нет. Да и не должно быть. Все уехали. У всех отпуск и каникулы. Поэтому в квартире пусто. И пыльно. Пыль видна даже на кошке. Белые пылинки на черной гладкой шерсти. Когда кошка встает и идет, пылинки шевелятся, как от легкого ветра. Она идет в кухню. Это значит, что пора ее кормить. Несмотря на головную боль. А кормить, естественно, нечем. Сегодня утром была съедена последняя каша. Овес, слава Богу, есть. Почти полная пачка. Кошка недовольна. Она и так давно ждет. Теперь понимает, что ожидание еды не окончено.

Мою ее кастрюльку, наливаю воды, сыплю "Геркулес", ставлю на газ, тру морковку, мелко режу капусту. Через десять минут каша готова. Чтобы остудить, ставлю ее в миску с холодной водой - и под кран. Делаю, чтобы вода текла тонкой спокойной струей. Иду переодеться в домашнее. Переодеваюсь. Джинсы кладу на гладильную доску. Входит кошка и запрыгивает на доску, и устраивается на моих джинсах. Есть не дают, думает она, придется спать. Но не спит. Смотрит одним зеленым глазом, следит за моими передвижениями. А я передвигаюсь туда, откуда пришел. На кухню. Кошка передвигается следом. И трется о правую ногу. Я кладу ей в блюдце ложку остывшей каши, добавляю для запаха "Вискаса", перемешиваю и беру блюдце в руку. Кошка бежит впереди и показывает дорогу - куда мне идти. Я иду. Кошка останавливается и прыгает на диван. Это говорит о том, что есть она сегодня хочет на диване. Я ставлю перед ней блюдце и ухожу. Но она идет за мной. То есть ей одной скучно и она желает, чтобы я присутствовал при ее трапезе. Я присутствую. Хотя голова болит уже невыносимо. Одним словом - раскалывается.

Я ложусь. На диван. Рядом с ужинающей кошкой. Она косится. Понимает, что не помешаю, и успокаивается. Мерно чавкает. Каша получилась немного жиже, чем обычно, и она ее временами не ест, а лакает. Наконец, все съедено. Блюдце почти пустое. Кошка закапывает его китайским покрывалом с драконами. Я спасаю покрывало, убираю блюдце. Кошка удовлетворена. Она садится и начинает умываться красным шершавым длинным языком. Потом срывается с места и бежит. И я слышу, как она скребет свой горшок. Надо снова вставать. Встаю. Иду. Беру горшок - две фотокюветы, стоящие одна в другой - и отправляюсь все это мыть. Вхожу в туалет, выливаю содержимое горшка в унитаз. Кошка становится на задние лапы, передние кладет на сидение. Проверяет, чтобы я слил воду. Сливаю. Кошка уходит. Я мою горшок под краном. Трижды. Чтобы ничего не осталось. Иначе кошка будет его скрести. Пока не сочтет достаточно чистым.

Теперь можно лечь. Теперь вроде бы никому ничего от меня не нужно. Ложусь и прислушиваюсь к своей боли. Стараюсь сообразить - не утихает ли. Нет, не утихает. Болит ровно и размеренно. Как будто ею кто-то автоматически управляет, поддерживая определенный режим работы. То бишь, режим боли. Закрываю глаза. Чтобы отгородиться от света и от всего видимого. Возможно, я перебрал сегодня видеоряда. Визуально перенасытился. В глазах что-то мельтешит. В основном полосатое. Платья, юбки, футболки. Все полосатое. И все - по-разному. Что-то сверху вниз, что-то по горизонтали, а что-то наискось во все стороны, под разными углами наклона. Очевидно, полосатое вошло в моду. И действительно, сейчас я вспоминаю, что всю эту одежду в линейку я днем видел на улице, передо мной постоянно ведь кто-нибудь шел в потоке людей, и я невольно смотрел этим идущим в спины, и эти спины были почти все полосаты. Хотя наверняка были и другие - народ сейчас одевается пестро. Но в моей голове, уже тогда потихоньку наполнявшейся болью, запечатлелись только полоски. И сейчас они не давали мне лежать с закрытыми глазами, ни о чем не думать и ничего не видеть. Я видел их и думал о них. Я часто думаю о всякой ничего не означающей дряни. Зачем - неизвестно. Несовершенно устроена голова. При ее создании забыли предусмотреть фильтр на входе. Так же, как и на выходе. Поэтому сквозь голову проходит все подряд, без разбора и отбора. Еще хорошо, что не все остается, а то бы вообще труба, ужас и шизофрения.