Первые детские воспоминания мои связаны со старинным барским особняком в одном из тихих переулков Арбата,[1] куда мы переехали после смерти моего деда П. А. Дурново — отставного гвардейца Николаевских времен. Это было настоящее дворянское гнездо. Зала, с двумя рядами окон, колоннами и хорами; стеклянная галерея; зимний сад; портретная, увешанная портретами и дагерротипами в черных и золотых овальных рамах; заставленная мебелью красного дерева диванная; тесный и уютный мезонин, соединенный с низом крутой и узкой лесенкой; расписные потолки; полукруглые окна все это принадлежало милому, волшебному, теперь уже далекому прошлому.
При доме был сад с пышными кустами сирени и жасмина, искусственным гротом и беседкой, в разноцветные окна которой весело било солнце. Чуть только начинала зеленеть трава, я убегал на волю, унося с собою то сказки Андерсена, то «Детские годы Багрова-внука»,[2] а позднее какой-нибудь томик Пушкина в старинном кожаном переплете. Я помню огромное впечатление от стихотворения «К морю». Никогда еще не виденное море вставало передо мною из прекрасных строк поэта, — то тихое и голубое, то бурное, Я бредил им и всем существом стремился наконец узнать «Его брега, его заливы, и блеск, и шум, и говор волн».
Моим чтением руководила мать. Часто по вечерам она читала мне вслух. Так я впервые познакомился с, «Вечерами на хуторе близ Диканьки», «Повестями Белкина», «Капитанской дочкой», «Записками охотника» и другими доступными моему возрасту образцовыми произведениями русской литературы.
Десяти лет я поступил в 1-й класс частной гимназии Поливанова, — Этим заканчивается мое раннее детство. На смену сказочной, несколько замкнутой жизни выступила новая, более реальная. Появились школьные интересы, товарищи и новые через них знакомства, но чтение по-прежнему оставалось моим излюбленным препровождением времени. Легко возбуждающийся и болезненный, я до того уставал от долгого сидения в классе, что с трудом мог заниматься дома. Частая лихорадка, головные боли, сильное малокровие — все это отнимало много сил. Самолюбие не давало мне спать. — «Быть первым в классе!» Кто из вновь поступивших не мечтал об этом?! Я знал не меньше своих товарищей, но шел неровно. Приходилось много догонять, и только я начинал чувствовать себя на твердой почве, как новый приступ слабости сразу лишал меня всего достигнутого.
В гимназии Поливанова я пробыл пять лет, переболев за это время почти всеми детскими болезнями. Внезапная и почти одновременная утрата родителей окончательно расшатала мое здоровье. Дом продали, — прежняя жизнь рушилась. Разбитый и усталый я выехал в Петербург. Вся моя последующая жизнь — непрерывное лечение. Обнаруженный у меня петербургскими докторами туберкулез легких требовал немедленного и строжайшего санаторского режима. Начались скитания по русским и заграничным санаториям.
С утра до вечера, лежа на chaise longue,[3] я читал, думал и главное — вспоминал. Мелькали лица, звенели голоса, из отдельных слов слагались фразы, воскресали целые беседы; вставали сцены недавнего милого прошлого. Понемногу я стал их записывать. Из этих приведенных в порядок воспоминаний составилась книга рассказов «Детство», вышедшая из печати, когда мне исполнилось 18 лет.
За четыре года моей болезни я читал и перечитывал Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Л.Толстого и иностранных классиков. Из русских поэтов моим любимым оставался Пушкин — «России первая любовь», как сказал о нем Тютчев. Из прозаиков больше всего волновали меня Достоевский и Толстой, связанные друг с другом самыми драгоценными свойствами — глубиной и полной искренностью.
С 17 лет я понемногу принялся за подготовку к экзаменам на аттестат зрелости, которые думал держать прошлой весной при Московском Лазаревском Институте Восточных Языков. За месяц до экзаменов мне, однако, по болезни пришлось уехать в Крым. После курса лечения в Ялтинской Санатории Александра III и удачно перенесенной операции аппендицита на туберкулезной почве, я в настоящее время заканчиваю подготовку на аттестат зрелости.[4]
Автобиография написана в Феодосии в 1914 г.
Исполнительная Комиссия
Рождественского района
Петроград
Мытнинская ул. д. 3, тел. 66
9 апреля 1917 г. Ns 463
Настоящее выдано юнкеру Сергею Яковлевичу Эфрон в том, что он и отец его мне лично известны и оба родились в русском подданстве.
Комиссар Рождественского района
Комитета Государственной Думы и Совета
Рабочих и Солдатских Депутатов
А. Трупчинский
Печать: Комиссариата Рождественского района.
ЦГВИА, ф. 409, on. I, д. 185413, л.4
ОПИСЬ
препровождаемых документов
бывшего студента
Эфрона Сергея
Аттестат зрелости за № 1049
Паспортная книжка за № 387
Секретарь по студенческим делам Подпись
ЦГВИА, ф. 409, on. I, д. 185413, л.5
1-го подготовительного учебного батальона
Эфрона Сергея Яковлевича
Прибыл и зачислен в списки 1-го подготовительного батальона 4-й роты
1917
января 24
Приказ по батальону № 25, § 8
Отправлен в 1-ю Петергофскую школу прапорщиков. Исключен из списков батальона. Приказ по батальону № 50
февраля 11
лист 1
1-й Петергофской школы для ускоренной подготовки офицеров 2-й роты
Эфрона Сергея Яковлевича
Звание или сословия к которому причислен
Сын купца гор. Подольска
Год, месяц и число рождения
1893, сентября, 29 дня
Вероисповедание
Православное
(Семейное положение)
Женат на Марине Ивановне, православной. I ребенок
К какому разряду причислен по образованию
К 1-му разряду. Окончил Феодосийскую гимназию. Свидетельство за № 1049 от 19 июня 1914 г.
Занятие, ремесло или промысел
Студент
По мобилизации принят на военную службу Московским уездным воинским начальником
1916 г. мая 10
Прибыл и зачислен в списки
1-го Подготовительного учебного батальона
1917 г. января 24
Командирован в 1-ю Петергофскую школу прапорщиков для прохождения курса февраля 11
Прибыл в школу и зачислен во 2-ю роту юнкером февраля 17
Переведен из 2-го в 1-й
Разряд по поведению
Июня 15
Произведен в войсковые унтер-офицеры июня 15
Центральный Государственный военно-исторический архив, фонд 409, опись I, дело 259999.
«…Когда-б на то не Божья воля,
не отдали-б Москвы!»[5]
Это было утром 26 октября. Помню, как нехотя я, садясь за чай, развернул «Русские Ведомости» или «Русское Слово»,[6] не ожидая, после провала Корниловского выступления, ничего доброго.[7]
На первой странице бросилась в глаза напечатанная жирным шрифтом строчка:
— Переворот в Петрограде. Арест членов Временного правительства. Бои на улицах города.
Кровь бросилась в голову. То, что должно было произойти со дня на день, и мысль о чем так старательно отгонялась всеми — свершилось.
Предупредив сестру (жена в это время находилась в Крыму), я быстро оделся, захватил в боковой карман шинели револьвер Ивер и Джонсон и полетел в полк, где, конечно, должны были собраться офицеры, чтобы сговориться о ближайших действиях.[8]
Я знал наверное, что Москва без борьбы большевикам не достанется. Наступил час, когда должны были выступить с одной стороны большевики, а с другой — все действенное, могущее оказать им сопротивление. Я недооценивал сил большевиков, и их поражение казалось мне несомненным.
Мальчишеский задор, соединенный с долго накапливаемой и сдерживаемой энергией, давали себя чувствовать так сильно, что я не мог побороть лихорадочной дрожи.
Ехать в полк надо было к Покровским воротам трамваем. Газетчики поминутно вскакивали в вагон, выкрикивая страшную весть. Газеты рвались нарасхват. С жадностью всматривался я в лица, стараясь прочесть в них, как встречается москвичами полученное известие. Замечалось лишь скрытое волнение. Обычно столь легко выявляющие свои чувства — москвичи на этот раз как бы боялись выказать то или иное отношение к случившемуся. В вагоне царило молчание, нарушаемое лишь шелестом перелистываемых газет.
