Всеволод Овчинников - Ветка сакуры тридцать лет спустя (новые главы)

В.В.Овчинников

"Ветка сакуры" тридцать лет спустя (новые главы)

Оглавление

Автопортрет-2001

Пусть вишня расцветет вновь

Жизнь на колесах в стране, не знавшей колеса

На информационной автостраде: Японии вновь приходится догонять Запад

Выживет ли "второе сословие"

Женщина в кимоно на пороге 21-го века

Почему детей начинают учить еще в материнской утробе

"Серебряный век" третьего тысячелетия

Каково жить на спине дракона

"Великие стройки эпохи застоя"

Как родина "харакири" стала родиной "кароси"

Автопортрет-2001

Свидетель роковых минут

Блажен, кто посетил сей мир

в его минуты роковые...

Прожив до конца двадцатый век без первой его четверти, позволю себе усомниться - так ли уж хорошо стать свидетелем и участником стольких катаклизмов истории... При этом благодарен судьбе, что ровно полстолетия как раз с середины двадцатого века - мне довелось быть профессиональным журналистом, или как принято говорить -летописцем эпохи. Но когда в 1951 году я впервые переступил порог "Правды", будучи 25-летним старшим лейтенантом, в моей судьбе уже было немало драматических эпизодов и крутых поворотов.

Я родился в Ленинграде 17 ноября 1926 года. Накануне войны окончил седьмой класс. Из двадцати четырех пятнадцатилетних мальчишек - моих одноклассников, - до весны 1942 дожили лишь семеро.

Из 900 дней ленинградской блокады на мою долю выпало 400 самых трудных. И уцелела наша семья лишь потому, что мы с братом ловили на рыболовный крючок бездомных кошек, носили их усыплять в соседний госпиталь, а потом свежевали, варили и ели. В конце осени нас с матерью под проливным дождем эвакуировали по Ладоге на Большую землю. После трехнедельного путешествия в теплушке мы оказались в Западной Сибири, в ста километрах от железной дороги.

Ленинградский мальчик, наивно полагавший, будто булки растут на деревьях, стал счетоводом колхоза "Трудовик" Юргинского района Омской области (42 двора, 18 лошадей, а из мужиков - только полуграмотный председатель да хромой кладовщик). Жизнь заставила освоить сельскую экономику. Даже до такой степени, что за 100 яиц составил годовой балансовый отчет соседнему колхозу. Одновременно заочно учился в районной школе, за год прошел восьмой и девятый классы, начал учиться в десятом. Но осенью 1943 нас, семнадцатилетних, призвали в армию. Окончилполковую школу, и весной 1944 готовился отправиться на фронт как командир 45-миллиметровой противотанковой пушки.

С этим "оружием камикадзе" у меня было немного шансов дожить до конца войны. Но тут пришел приказ Верховного главнокомандующего откомандировать в военные училища всех новобранцев со средним образованием, или мобилизованных из десятого класса. Так я снова оказался в родном Питере. Сержант в обмотках стал старшиной первой статьи в щегольской мичманке и с палашем гардемарина, то есть курсантомвысшего военно-морского училища.

Самой яркой страницей всей моей жизни стал первомайский парад 1945 года. В городе, который выстоял блокаду, именно он воспринимался как Парад победы. Как трепетала, как пела душа, когда мы стояли в парадном расчете на Дворцовой площади, перед Зимним, фасад которого только что отремонтировали пленные немцы. А в тот самый день наши войска брали Берлин...

Будущее казалось многообещающим. После дизельного факультета я мог стать командиром подводной лодки. А мой однокурсник Владимир Чернавин даже дослужился до Главкома Военно-морского флота. Но как-то инструктор обратил внимание, что при стрельбе из пистолета я щурюсь. Проверили зрение и выявили близорукость(последствие блокадной дистрофии). А очки морскому офицеру не к лицу.Начальник училища иронично изрек: овчинка выделки не стоит...

Обладателя фамилии Овчинников подобный каламбур отнюдь не веселил. С трудом выхлопотал направление в Москву, на морской факультет Военного института иностранных языков. Но меня там в середине учебного года никто не ждал. Тем более, что в послевоенные годы ВИИЯ был даже более элитарным заведением, чем нынешний МГИМО. Туда брали генеральских детей или мастеров спорта. Еле уговорил зачислить меня до вступительных экзаменов в караульную роту - день стоишь часовым, день драишь гальюны. А впереди сочинение, английский, история.

Сдал все на пятерки, но приняли меня разумеется не поэтому, а потому, что сам попросил зачислить меня на китайское отделение. Неожиданно проявленная дальновидность предопределила мой дальнейший жизненный путь. В 1947 году в ректорате лежало 17 заявлений китаистов-первокурсников, умолявших перевести их на любой другой язык. Не только из-за трудностей иероглифики. Казалось, что китайская революция на грани краха и самый трудный язык никому не хотелось учить. Поэтому мое заявление использовали для воспитательной работы. Вы, мол, дезертируете, а люди сами просятся...

А два года спустя в гражданской войне произошел перелом, она закончилась победой Мао Цзедуна. Была провозглашена Китайская Народная Республика и я оказался обладателем самой перспективной, самой дефицитной профессии.

Первой массовой общественной организацией, созданной в Пекине после освобождения, стало Общество китайско-советской дружбы. В 1950 году в Москву впервые прибыла его делегация. Меня прикрепили к ней в качестве переводчика. Одним из пунктов программы было посещение газеты "Правда". Ее тогдашний редактор Леонид Ильичев и глава делегации философ Линь Боцюй, состязались в остроумии. Шуток гостя я часто не понимал, а остроты хозяина не знал как перевести. Но смело импровизировал, так что собеседники остались в восторге друг от друга и от моих языковых способностей.

- Вы неплохо знаете Китай. Никогда не пробовали сами писать на дальневосточные темы? - спросил Ильичев при прощании.

Я ответил, что опубликовал в журнале "Новый мир" свою дипломную работу - "Советская литература в Китае". Ильичев попросил принести ему номер, что я и сделал. В итоге министр обороны подписал приказ "откомандировать старшего лейтенанта Овчинникова В.В. в распоряжение главного редактора "Правды". Так решилась моя судьба на всю остальную жизнь.

За полвека труда в международной журналистике я написал пятнадцать книг, которые разошлись общим тиражом в семь миллионов экземпляров. Зарубежные коллеги убеждены, что подобный коммерческий успех должен принести автору после уплаты любых налогов не менее семи миллионов долларов.

Но для тех, кто "посетил сей мир в его минуты роковые", причем именно в нашей стране, дело сложилось иначе. Во-первых, интеллектуальная собственность в советские времена недооценивалась. Например, моя книга "Горячий накал. Хроника тайной гонки за обладание атомным оружием" вышла тиражом в 500 тысяч экземпляров. Их сразу же раскупили, как и второй тираж тоже в 500 тысяч экземпляров. Продавалась книга по цене 1 рубль,так что издательство получило миллион. По международным ставкам доля автора составляет 7-10 процентов выручки. Или 70-100 тысяч рублей. Мне же заплатили всего 3 тысячи. Подобным же образом расплатилась со мной и "Роман-газета", издавшая два других моих бестселлера: "Ветка сакуры" и "Корни дуба" тиражем по 2,5 миллиона экземпляров. К тому же при таких ничтожных ставках мои гонорары за семь миллионов проданных книг в 1991 году девальвировались в 43 доллара. Так что вопреки представлениям зарубежных коллег ни яхты, ни виллы у моря у меня нет.

Творческий реестр моих пятнадцати книг открывает и замыкает тема Тибета. Возможность "вознестись в Шамбалу" дважды - в 50-х и в 90-х годах считаю подарком судьбы. В 1955 году я стал первым россиянином, которому посчастливилось проехать туда по только что проложенной автомобильной дороге, встретиться с далай-ламой в Лхасе и с панчен-ламой в Шигатзе. Так родилась первая книга: "Путешествие в Тибет".

Четыре десятилетия спустя тот же путь потребовал не трех недель пути в тряском джипе, а всего двух часов полета. Однако на четвертый день пребывания в Лхасе меня госпитализировали с острым отеком легких. Эта форма высокогорной болезни часто имеет летальный исход. Повторить подвиг собственной журналистской юности оказалось делом рискованным. Пришлось вспомнить назидательную японскую пословицу: кто ни разу в жизни не поднимался на вершину Фудзи, тот дурак. Но кто вздумал сделать это дважды, тот дважды дурак...

Впрочем, судьба оказалась ко мне милостивой. Местные врачи за неделю поставили на ноги. И я успел своими глазами убедиться, что хотя Тибет во многом изменился, он остался Тибетом. Перестав быть заповедником средневековья, он сохранил свой уникальный колорит. О чем я и написал в своей пятнадцатой книге - "Вознесение в Шамбалу".

Проработав в 50-х годах семь лет в Китае, в 60-х - семь лет в Японии, и в 70-х - пять лет в Англии, я написал об этих странах несколько публицистических книг. В пекинский период это были "Тысячелетия и годы", Покорения дракона", в токийский период - "Пятьдесят три станции Токайдо", "Рождение жемчужины", в лондонский - "Свет в чужом окне".