Станислав Шуляк - Лука

Станислав Иванович Шуляк

Лука

Странные вещи стали происходить с Лукой после того, как его исключили из Академии, он тревожился всем происходящим, он замечал его, но временами, будто завороженный и обольщенный им, он безвольно отдавался течению всех необыкновенных и странных событий.

Хотя, справедливости ради настоящего повествования, следует заметить, что странности с ним происходили и раньше, и до отчисления из Академии, и даже до поступления в нее, и - более того: даже само рождение Луки на свет было удивительным, необъяснимым, ошеломляющим. Можно сказать, что странности всю жизнь преследовали и подстерегали Луку, будто ночные хулиганы зазевавшегося прохожего, чтобы вдоволь наизмываться, измучить, унизить его, насладиться, а потом, смеясь, убежать им довольными собой.

Рождение Луки было удивительным, оно надолго запомнилось многим и долго еще вызывало испуганные перешептывания родителей Луки - бесполезных зачинщиков жизни - насмешливые пересуды их знакомых, и стало предметом томительных, заскорузлых, долгих размышлений самого мальчика, не по возрасту склонного к особенной умственной работе, которая маловнимательными к его духовному миру, хамоватыми сверстниками Луки презрительно называлась "пережевыванием соплей".

Начать хотя бы с того, что в рождении мальчика участвовали не двое, как обычно, - отец и мать, - а целых четверо существ. Третьим был святой дух (факт сей совершенно достоверен, и сообщается вовсе не для шутки). Причем понимать это надо не как какую-нибудь аллегорию, не так, как в одной давно случившейся истории, в которой за давностью утратились всякие приметы реальности, а в самом что ни на есть буквальном и, пожалуй, даже в сексуальном смысле. То есть святой дух действительно был одним из родителей Луки. Причем и отец Луки тоже не отрицал в этом деле своего участия; и, кстати, с его стороны не было никакого ревнивого или враждебного отношения к его вынужденным соучастникам, так что он, по-видимому, тем самым выказал свое устоявшееся, выношенное понимание факта равноправного участия четырех партнеров в произведении новой жизни как вечного, неизбежного предустановления природы и общества.

Немногим больше того можно было сказать о четвертом из родителей Луки. Известно только, что у него были сросшиеся брови, волосатые черные руки и ноги, что он был весь составлен из газетных полос, вся кожа и вся одежда у него были газеты (говорили, что именно от своего четвертого родителя Лука потом унаследовал неистребимую свою потребность ежедневно во множестве читать свежие и старые газеты), а внутри у него - у родителя - был железный механический мотор, от него всегда попахивало бензином; когда он ходил, умывался или обедал, то слышался приглушенный шум работающего мотора, а когда спал, так - одно тихое постукиванье, потому как мотор его работал тогда на незначительных холостых оборотах. Впрочем, еще говорили, что он как две пули из одного ружья похож на соседа родителей Луки, уходившего, бывало, на полгода в плаванье, потому что был по морской части. Но только похож, но не сосед.

Само рождение ребенка было тоже весьма удивительным. Роды каким-то непонятным образом обошлись для матери почти совсем без боли, ребенок как будто сам, своею охотой вылез из чрева, даже, кажется, помогая себе ручонками и ножонками вылезать из чрева. Никто еще и подступиться толком не успел, как уже ребенок был на воле. Пожилой, опытный акушер, принимавший роды, рассказывал, что за всю жизнь не видел не видел ничего подобного.

Младенец был большой, тяжелый, с чистым телом, и, странное дело, совершенно не кричал, не заходился плачем, как это обычно проделывают дети в его положении, он был спокоен и сосредоточен, с глазами, с первой минуты открытыми на мир, и он с невыразимой, непотребной иронией поглядывал на всех, собравшихся в покое, на изумленную мать, на пожилого акушера, на хлопотливых сестер. Он охотно давался в руки и посматривал тогда на взявшего его своим глумливым вольтеровским взглядом, и поджимал иронически губы, и, казалось, что-то таил на уме.

Но главное то, что у ребенка (этого поначалу не заметили ни акушер, ни сестры, а когда заметили, так просто ахнули) был издевательски высунут и еще прикушен деснами (что, впрочем, кажется, не доставляло никакого беспокойства мальчику) судорожно-напряженный, синий, неподатливый язык. В этом точно была непонятная издевка, одна из сестер так даже вскрикнула от страха, а у других дрожали руки, когда им нужно было хоть дотронуться до самодовольного, глазастого младенца. Язык потом Луке вправляли на место при помощи роторасширителя, и тогда весь персонал с каким-то удовлетворением впервые увидел слезы Луки.

Ребенком Лука был необыкновенным. У него даже сердце оказалось с правой стороны. Вернее, долгое время считали, что у него сердце с правой стороны. Это еще в родильном доме Луку взялся прослушать пожилой акушер, как вдруг изумленно воскликнул, даже отбросив в сторону инструменты: "Ба, да ведь у нашего мальчика сердце с правой стороны! Сестра, ну-ка запишите его в книгу". Потом в жизни Луке часто приходилось бывать на различных медицинских комиссиях, и везде врач, едва коснувшись груди мальчика трубкой, тут же отбрасывал все свои инструменты и изумленно восклицал: "Ба, да ведь у нашего мальчика сердце с правой стороны".

О Луке писали в газетах в связи с этой удивительной природной особенностью, его снимало телевидение, и снимали на пленку, его изучали ученые из академии наук, его имя даже стало известным кое-кому за границей. Лука постепенно привык к вечному удивлению вокруг себя, привык к восторгам и вниманию, привык иногда слышать свое имя в обрывках случайных разговоров на улице, но все оказалось преходящим.

Однажды уже возмужавшим, слегка увальневатым юношей, перед самым поступлением в Академию, Лука был тоже на комиссии, и молодой, какой-то самоуверенный, горбоносый врач, прослушав Луку, вдруг раздраженно и едко заметил: "А что это там написано, что сердце у него с правой стороны?! Что за ерунда! Сердце у него, как и положено, слева".

- Как?! - отчаянно вскричал про себя Лука. - Не может быть!

Проверили, и - точно: сердце у него оказалось слева, а те стуки, которые у него принимали за биения сердца с правой стороны, оказались всего лишь особенного рода непроизвольной, бессознательной икотой. И, как это ни прискорбно, Лукой тогда тотчас же перестали заниматься, перестали снимать на пленку и изучать. Ну, в самом деле, кто из серьезных ученых станет какой-то икотой заниматься. Его имя даже вычеркнули из книги, так что там совсем не стало Луки, а в примечаниях начертали: "Записан ошибочно". Молодой человек тогда очень страдал.

Возможно еще, что в детстве у Луки сердце действительно располагалось не то, что бы совсем справа, но все-таки несколько правее, чем это бывает у обыкновенных людей, а удивление перед всем непостижимым заставляло уже всех, наблюдавших Луку, реагировать достаточно эмоционально и, пожалуй, несколько преувеличенно. А впоследствии как-то само собой, без всяких видимых изменений, в груди молодого человека произошло постепенное перемещение этого жизненно важного органа влево, так что тот вскоре занял свое самое обычное, предусмотренное природой место. Беда только, что прежнее аномальное положение сердца не оставило по себе никаких неоспоримых свидетельств, так что впоследствии и вообще не стало никакой возможности уверенно утверждать прежнее существование его.

Со временем у Луки прошел его особенный взгляд, как будто содержащий какую-то ироническую критику, весь Вольтер улетучился из взгляда, напротив: сделался вял, неглубок, неуверенн; и подобным взгляду его ясных очей был же у мальчика и духовный его, и чувственный мир. Мальчик часто бывал оставляем целыми днями дома, когда родителям Луки случалось уходить на работу, мальчик тогда, начитавшись газет (причем, не одних только детских), слонялся по комнатам, стоял подолгу у большого зеркала, встроенного в дверцу шкафа, где дотошно изучал свое отражение, кривил рожи, высовывал язык, разглядывал под носом, отчаянно скашивал глаза, чтобы увидеть свой профиль, потом прямо у зеркала, или отойдя от него, он надолго задумывался или бубнил песню, причем памяти у него было так мало, что он никогда не мог запомнить никакую песню целиком и даже мелодию в ней, и он напевал только одну или две строчки на какой-нибудь свой перевранный мотив, пока с ним не делался его обычный приступ голода.

Осмотром у зеркала мальчик никогда не оставался доволен. Он с сожалением, даже с отвращением разглядывал свои пухлые щеки, он задирал рубашку на себе и осматривал тело, мечтая увидеть выпуклости от ребер, а не эти жирные, заплывшие, поросячьи бока. Хотя самокритика его была не лишена преувеличений.

- Я толстею, - трагически, чуть не со слезами на глазах шептал себе мальчик, потом шел на кухню, производил археологию в старинном буфете, шарил по кулькам, во утоление голода сотворял какой-нибудь бутерброд с постной колбасой, тащил несколько конфет из вазочки и тут же все это найденное он с презрением к себе торопливо съедал.