Около двенадцати спиртное кончилось. Лида достала из шкафа треугольную коробку с надписью «Русский бальзам».
Дорожинский повертел в руках крошечные бутылочки и говорит:
– Это все равно, что соблазнить малолетнюю… Дорожинскому было пора идти, он нам мешал. Сначала я думал, что ему нравится Лида. Но когда он поинтересовался – где уборная, я решил, что вряд ли. Просто он не мог уйти. Знал, что пора, и не мог. Это бывает… На кухне был диван, и Лида предложила:
– Оставайся.
– Нет, – сказал Эдик, – я буду думать, чем вы там занимаетесь.
– Не говори пошлостей, – сказала Лида.
– А что я такого сказал? – притворно удивился Дорожинский.
Он заявил, что хочет выкурить сигарету. Все молчали, пока он курил. Я оттого, что злился, а Лида всегда была неразговорчивой.
Я боялся, что он захочет чаю.
Наконец Дорожинский сказал: «Ухожу». Затем, уже на лестнице, попросил стакан воды. Аида достала «Нарзан», и Эдик, стоя, выпил целую бутылку…
– Ушел, – сказала Лида, – наконец-то. Мне ужасно хотелось побыть с тобой наедине. Знаешь, что я ценю в наших отношениях? С тобой я могу помолчать. С остальными мужчинами все по-другому. Я знаю-от меня чего-то ждут. И если угощают, например, шампанским, то это ко многому обязывает. А с тобой я об этом не думаю. Просто хочу лежать рядом и все…
– Хорошенькое дело, – сказал я.
– Глупый, – рассердилась Лида, – ты просто не в состоянии оценить…
С Лидой у меня все это продолжалось год или чуть больше.
Работала она бортпроводницей. К своей работе относилась чрезвычайно добросовестно. Работа для нее была важней любви.
В этом смысле Лида напоминала актрису или балерину. Будущее для нее определялось работой. Именно работой, а не семьей.
Иногда ей приходилось летать двенадцать часов в сутки. Она смертельно уставала. Вернувшись, могла думать только о развлечениях.
Как выяснилось позже, она меня не любила. Но я звонил ей каждый день. Лишал ее возможности увлечься кем-нибудь другим.
Лида была привлекательна, этого требовала работа стюардессы. В ее привлекательности был какой-то служебный оттенок. Высокая и стройная, Лида умело пользовалась косметикой. Она следила за ногтями и прической. Случись пожар – она не вышла бы из дома в штопаных чулках.
Голос у нее был одновременно ласковый и требовательный. Лицо не казалось глупым, даже когда она танцевала или вертелась перед зеркалом.
Как-то раз я ждал ее ночью в аэропорту. Сначала через узкий турникет высыпали пассажиры. Затем я ждал еще минут пятнадцать. И наконец увидел Лиду. Она шла рядом с тремя пилотами. Она была в изящном форменном пальто и сапожках. На пилотах были теплые куртки. Все они казались усталыми и молчали, четыре товарища после нелегкой работы…
Лиде, как я понимаю, было тоскливо со мной. Достоинства, которыми я обладал, ей не импонировали. Например, я был эрудитом. Вот и сейчас у меня был наготове подходящий афоризм Шопенгауэра. Что-то о равновесии духовных и плотских начал.
Но Лида шепнула: «Я поставлю чайник». И ушла на кухню.
Я не зря так много говорю об этой женщине. Правда, не она – центральная героиня рассказа. Однако все произошло у нее дома. И к тому же она мне все еще нравится.
Около часа ночи раздался телефонный звонок. Лида прибежала из кухни, схватила трубку.
– Тошка! – закричала она. – Радость ты моя! Откуда? На съемках? Ну конечно, приезжай. Какой может быть разговор?! Едешь до Будапештской, шестнадцать, квартира-тридцать один… Все, жду!..
Я сказал:
– Это что же, выметаться мне, или как?
– Зачем? – сказала Лида. – Тошку мы уложим на кухне. Она же понимает…
– Я думал, Тошка – это он.
– Что значит – он?
– Например, Тошка Чехов.
– Тошка-актриса. Работает на Малой Бронной. Снимается в кино. Помнишь «Мужской разговор», «Назову тебя Юркой»?.. Она играет женщину, которая падает на рельсы.
– Не помню, – сказал я.
– Она в купе с Джигарханяном едет.
– Не помню.
– Картина Одесской студии. «Назову тебя Юркой». Может, ты и фильма не видел?
– Нет, – сказал я…
Через полчаса телефон зазвонил снова.
– Господи, – кричала Лида, – до чего же ты бестолковая! Если автобусом, то до Будапештской. А в такси-до проспекта Славы, шестнадцать…
– Роскошная дама, – засмеялась Лида, – такси ей подавай…
Антонина Георгиевна мне сразу не понравилась. Крупная, рыжая, в модной блузке с пятном на груда, она чересчур шумела. А увидев меня, как закричит:
– Это тот самый Генрих Лебедев, который украл из музея нефритовую ящерицу?!
– Нет, – смутилась Лида, – ты все перепутала. Возникла неловкая пауза. Мне удалось сдержаться.
– Я, – говорю, – представьте себе – другой, еще неведомый избранник.
– Чего это он? – поразилась гостья.
– Не обращай внимания, – сказала Лида. Антонина Георгиевна подошла к столу. Зябко поеживаясь, сложила руки на груди. Потом спросила:
– Хоть выпить-то есть?
– Все кончилось, – сказала Лида, – поздно. Тебе уже хватит.
– Что значит – хватит? Я только начала. Нельзя послать этого типа?
– У меня нет денег!
Эту фразу я почему-то счел нужным выговорить громко и отчетливо. С каким-то неуместным вызовом… И даже с оттенком торжественной угрозы.
– Денег навалом, – брезгливо обронила гостья.
– Все равно, – сказала Лида, – уже третий час ночи. Рестораны закрыты…
Коробку с «Русским бальзамом» она незаметно поставила в шкаф.
– Ну и жизнь в этой колыбели революции! – сказала гостья. Затем потребовала чаю и начала рассказывать о себе. Воспроизвожу ее рассказ дословно. Он прерывался восторженными восклицаниями Лиды. А также моими скептическими репликами. Итак:
«Весь этот год-сплошной апофеоз! Людка Чурсина завалила пробу. Браиловский вызывает меня. Я отказываюсь, Но еду. Людка в трансе. Платье у нее такое страшненькое, а я целый гардероб везу. Туфель – двенадцать пар, нет, вру, одиннадцать. Явилась, значит, с чемоданом на площадку. Браиловский кричит: „Шапки долой! Перед вами – актриса!“ Общий восторг! Короче, Людка – в трансе. Я – в люксе. Приносят сценарий. Я три страницы прочитала и говорю: „Дрэк, а не сценарий. Где фактура? Где подтекст, вашу мать?..“ Собираю шмотки и в аэропорт. Браиловский в трансе. Людка прыгает от счастья… Через три недели сижу в ЦДЛ. Заходит Евтушенко с Мариной Влади…»
– Женька Евтушенко? – спросила Лида. «Ну… Высоцкий был на съемках. Заходит Евтушенко. Естественно, шампанское, коньяк… Знакомит с Мариной. У Марины, я посмотрела, ни грамма косметики, один тон. Я, говорит, Марина Влади. Ты представляешь? А я сижу в открытом платье и ни звука. У Женьки шары вот такие…»
Несколько раз мы с Лидой переглядывались. Затем она сказала:
– Я с утра в резерве. Так что надо спать ложиться.
– Ерунда, – протянула гостья, – сиди. Успеете еще…
Тут мы услышали пошлость. Лида смутилась, я отвернулся и закурил. Мне все это стало надоедать.
Я умылся. Затем поставил будильник на восемь утра. То есть вел себя почти демонстративно.
Лида сложила в раковину грязную посуду. Она казалась такой усталой. Наша гостья тоже приуныла. Потом мы все легли.
– Ой, нет, – сказала Лида, когда я тронул ее за плечо, – успокойся, ради Бога. Поздно… Какие все мужчины – гады!
– Все! Что значит – все? – сказал я.
Но девушка уже спала. Или притворялась, что спит…
Проснулся я около шести часов. Комната была залита невесомым июньским светом. Я сел, огляделся и едва не вскрикнул.
За стеклянной дверью на кухне танцевала Антонина Георгиевна. Танец был изысканный, грациозный, с необычными фигурами, долгими паузами. В руке она держала легкий газовый платок. Бесшумно двигаясь, взмахивая платком, она задевала то край умывальника, то стенные часы, то цветочный горшок.
Глаза ее были полузакрыты. На лице я заметил выражение тихого счастья. Этот безмолвный хореографический номер производил ужасное и трогательное впечатление.
Я разбудил Лиду, и несколько мгновений она следила за гостьей. Потом натянула халат, включила магнитофон и с грохотом отворила рамы. Мне нравилось, что Лида всегда так быстро переходила от глубокого сна к активной деятельности. За исключением тех минут, когда я домогался ее любви…
Я посмотрел в окно. С девятого этажа казалось, что на земле царит абсолютный порядок. Газоны ярко и аккуратно выделялись на сером фоне. Ровные линии деревьев образовывали четкие углы на перекрестках. В эту секунду я испытал знакомое чувство, от которого мне делается больно. Мне захотелось оказаться там, на ветру перекрестков. Там, где человеческое равнодушие успокоило бы меня после всей этой духоты, любви и нежности…
Гостья услышала шум и оказалась на пороге.
– Чего ты поднялась? – спросила Лида. – Еще автобусы не ходят.
– Нужно позвонить в Москву. – Антонина Георгиевна решительно сняла трубку.
По неумолимым законам абсурда ее тотчас же соединили.
