Петр Немировский
...Через несколько дней они покинули Иерихон и вошли в пределы земли Иуды.
В одном селении на постоялом дворе — хане — остановились на ночлег. Все легли спать, кроме Учителя, который, пожелав всем доброй ночи, вышел во двор. Подождав, когда все стихло и послышалось сопение уснувших, Симон осторожно поднялся с расстеленного на полу ковра и тоже выскользнул наружу.
Он увидел Учителя возле хлева, где в стойлах, пофыркивая, спали кони и мулы. Стараясь оставаться незамеченным, Симон вышел за ворота и прокралсявдоль забора. На углу его ждал какой-то мужчина, держащий под уздцы двух коней.
— Наконец-то. Я уже начал думать, что ты изменил свое решение и не придешь, — сказал мужчина, передавая Симону поводья. Затем вскочил в седло и, хлестнув коня плеткой, поскакал по темной дороге.
Симон — за ним следом. Вскоре оба всадника, обогнув высокий холм, направили своих коней через поле к горному кряжу.
ххх
— Другого выхода у нас нет, — Дан бросил камешек в догорающий костер. Поднявшись, отряхнул полы бурнуса.
Угли костра уже покрывались пеплом, лишь на конце одной еще не прогоревшей головешки тоненькими язычками колебалось пламя. Из черных трещинок порой выстреливали искры, озаряя лицо сидевшего у костра Симона.
Высокая нависающая скала загораживала вид на долину, по которой пролегала главная дорога на Иерусалим. Зато эта скала служила своего рода укрытием. С дороги их не могли видеть ни паломники, вереницы которых направлялись в священный город, ни торговцы, ведущие туда свои караваны по случаю предстоящего праздника, ни — самое главное — римские солдаты, усиленные конные дозоры которых в эти дни прочесывали окрестности Иерусалима.
Симон не отрывал глаз от огня. Будто в дрожании еще непогасших язычков хотел увидеть ответ на тот единственный вопрос, мучивший его в последнее время. Концом кривой терновой ветки легонько толкал недогоревшую головешку, чтобы пламя не гасло.
— Да возвратится весь Израиль ко Всевышнему, будь Он благословен, — промолвил Дан и, подняв голову, посмотрел на небо.
В великолепии восточной ночи звезды спустились так низко, что казалось, их можно достать рукой.
Вдруг за скалой — «тьо-ох! тьо-ох!» — кто-то издал короткую звонкую трель. Дан тревожно замер:
— Неужели они нас выследили? Собаки! — вытащив из-за пояса кинжал, он подкрался к выходу.
А Симон бросил в костер несколько горстей песка и разогнал рукой струйки дыма.
Скоро, скоро весь мир преобразится. Воскреснут и убитые в войнах, и умершие от болезней и старости, все иудеи, когда-то населявшие Израиль и угнанные в чужие земли. Воскреснет и его отец Иона, и его жена Мариам, умершая в родильной горячке. Новый век у порога!..
Но почему-то сейчас сидит Симон не в великом Храме и не среди братьев-апостолов, сопровождавших Равви три года по всей земле Израиля. А сидит, втайне от братьев, в горном ущелье, у потухшего костра. И Дан — один из предводителей зелотов, известный своей жестокостью к римлянам, минуту назад с кинжалом удалился проверить, что случилось и почему им свистнул «соловей»-дозорный. Неужели их выследили?..
— Все в порядке. Какой-то бродяга украл телегу с чужим добром и теперь ищет, куда ее спрятать, — сказал Дан, вернувшись. Посмотрел на неподвижно сидевшего Симона. — Значит, Кифа, условились: в Иерусалиме встретишься с Исавом. Найдешь его через Завулона, торговца овощами возле Яффских ворот.
Раздался глухой шлепок, и возле ног Симона упал кожаный мешочек:
— На, бери. Деньги теперь могут тебе понадобиться.
Затем — ш-шух! — новый звук от вошедшего в песок лезвия кинжала.
— Римляне называют эти кинжалы сиками, а нас — сикариями. Они нас боятся. Трусы!
— Амен, — промолвил Симон, выходя из раздумья.
Он встал. Подняв с земли мешочек с деньгами, сунул его в карман накидки. Затем вытащил из песка кинжал. Попробовал, удобна ли рукоять, обтянутая толстой кожей. Прочный кинжал. Таким — один удар в шею или в горло над доспехами, и римлянин — мертвый, на земле, в луже крови.
Да, сначала нужно уничтожить врагов — и только потом строить Царство.
ххх
Уже была глубокая ночь, когда двое всадников остановились возле хана. С одной лошади соскочил Симон. Поправив перекинутую через плечо сумку и на прощанье махнув рукой другому всаднику, направился к воротам. За его спиной раздался свист плетки и быстро удаляющийся стук копыт.
Войдя во двор, Симон увидел сидевшего у костра Иисуса и еще нескольких мужчин. Вероятно, им не хватило места в домах, и они улеглись под открытым небом на широких верблюжьих покрывалах.
Завидев Симона, Иисус поднялся и направился к нему. И Симону сразу стало ясно, что он не сможет рассказать Иисусу о том, где был сейчас, о том, что виделся с одним из вождей зелотов, что вооружен кинжалом.
Задумчиво посмотрел Иисус в глаза ученику своему, ничего ему не говоря. Словно ожидал от него какого-то признания. Но молчал Симон, только желваки дергались под густой бородой.
Неожиданно, как и всегда прежде, захотелось ему упасть перед Иисусом на колени и лобызать его пыльные стопы — грязные, в саже и пыли. Потому что любил Симон Иисуса, любил сильнее, чем себя самого...
— Ты чем-то опечален, Кифа? — тихо спросил Иисус.
— Да, Равви. Тревожно у меня на душе...
Возникло недолгое молчание. Иисус не сводил с Симона глаз. Не дождавшись от него объяснений, вздохнул:
— Скорби. Всех нас ожидают великие скорби, Петр.
И в тот момент, на постоялом дворе, неподалеку от хлева, Симон окончательно понял, что его сердце разорвано на две части. Что живут теперь в нем и неустрашимый гордый зелот, взявшийся за кинжал, чтобы во имя Божье убивать врагов Израиля; и другой — тоже неустрашимый — апостол, согласный ради Учителя терпеть любые муки, идти на самую позорную смерть.
Утром, после короткой трапезы, тронулись в путь. До Иерусалима идти оставалось недолго, успевали прибыть на место до захода солнца.
Симон шел рядом с Матфеем. Матфей
