В путь-дорогу! Том I - Петр Дмитриевич Боборыкин

I.

Мы въ губернскомъ городѣ. —Осень. Сумерки. На улицахъ слякоть, идетъ мелкій, назойливый дождикъ. Непривѣтно и ненарядно смотритъ большой дикій домъ съ мезониномъ, на углу двухъ главныхъ улицъ города. Въ ворота видно уродливое, старинное крыльцо съ огромнымъ полукруглымъ окномъ; дальше — раскрытый сарай и въ нём голова лошади, выглядывающая изъ темноты…

На крыльцѣ дикаго дома показался лакей въ синемъ фракѣ, и жиденькимъ голосомъ крикнулъ:

— Готово, Ѳеофанъ?

— Готово, — послышалось изъ сарая, и лакей скрылся. Выѣхали дрожки. На козлахъ сидѣлъ толстоватый, бѣлый парень, въ кожаномъ кафтанѣ, и довольно неловко сдержалъ передъ крыльцомъ саврасую вятку. Лошадь замотала головой и попятилась.

Минуты черезъ двѣ вышелъ молодой баринъ, въ гимназической форменной шинели и фуражкѣ съ краснымъ околышемъ. За нимъ показался лакей.

— На Варварку! — сказалъ молодой баринъ, садясь въ дрожки.

— Если бабинька будутъ спрашивать, куда изволили поѣхать, — какъ доложить-съ? — произнесъ лакей, морщась отъ дождя.

— Скажи, что къ Абласову; къ чаю буду…

На этихъ словахъ гимназистъ завернулся въ шинель, лошадь- тронулась, и дрожки съ какимъ-то скучнымъ шумомъ повернули изъ воротъ налѣво.

Лакей постоялъ еще на дождѣ, протянулъ руку горизонтально, какъ-бы желая убѣдиться, точно ли идетъ что-нибудь сверху, и потащился черезъ весь дворъ, въ кухню.

Саврасая вятка пробѣжала половину дороги. Съ большой площади шла прямая улица къ острогу, и бѣлый кучеръ пустилъ лошадь крупной рысью.

Дождь пошелъ сильнѣе.

Въ маленькой комнаткѣ, съ широкимъ и единственнымъ окномъ, гдѣ вся мебель состояла изъ кровати, стараго комода, трехъ соломенныхъ стульевъ, у большаго письменнаго стола, покрытаго дырявымъ зеленымъ сукномъ, сидѣло двое. Одинъ былъ мальчикъ лѣтъ шестнадцати, полный, русый, съ особеннымъ добродушіемъ въ лицѣ. Лицо это улыбалось, хотя и не было на губахъ улыбки. Сѣрые, большіе глаза смотрѣли бойко и ласково. На лбуторчалъ преоригинальный вихоръ. Вся фигура юноши была немножко мѣшковата, но онъ сидѣлъ у стола съ угловатой граціей, закинувъ одну руку за спинку стула и изогнувъ правую ногу внутрь колѣномъ. Одѣтъ онъ былъ въ коротенькую сѣрую визитку изъ твина. Бѣлья не было видно. Черные панталоны не прикрывали рыжихъ голенищъ.

Противъ него помѣщался такой же юноша, только онъ былъ помужественнѣе. Большой ростъ, продолговатое, блѣдное лицо, немного нахмуренныя брови, длинные волосы пепельнаго цвѣта — все это давало ему болѣе серьезныя и сосредоточенныя видъ. Онъ прикрывался тёмненькимъ халатомъ и, опершись объ столъ, наклонилъ голову къ своему собесѣднику, какъ-бы всматриваясь въ него.

Въ комнатѣ было темновато. Они точно смолкли послѣ большаго разговора, или, просто, такъ, какъ это часто бываетъ именно въ сумерки, когда много думается.

На лѣстницѣ послышались скорые шаги.

— Должно быть, Телепневъ! — произнесъ картаво добродушный вихоръ, поднялся со стула и очень быстро шаркнулъ спичкой объ уголъ печки.

Комната освѣтилась. Вошелъ гимназистъ, пріѣхавшій на савраскѣ.

— Вы меня ждали? — спросилъ онъ звучнымъ голосомъ. — Здравствуй, Горшковъ, здравствуй, Абласовъ… — И сбросивъ шинель на кровать, гимназистъ поцѣловался снерва съ однимъ, потомъ съ другимъ товарищемъ.

— Ха-ха-ха! — разразился добродушный Горшковъ. — Да что ты цѣлуешься, давно, что ли, не видались?!..

Вошедшій былъ очень красивый молодой человѣкъ. Его уже можно было такъ назвать. И фигура, и выраженіе лица, и пріемы говорили, что онъ почти сложился. Прежде всего выдавались его глаза, большіе, синіе, что такъ рѣдко встрѣчается у мужчинъ; лобъ былъ бѣлый, ясный; очертаніе губъ и носа немного женоподобно; всматриваясь въ него пристальнѣе, всякій замѣтилъ бы что-то нервное въ игрѣ физіономіи, въ бровяхъ, во взглядѣ, въ красивомъ безпорядкѣ, въ какомъ темные волосы окаймляли лицо.

— Мы тебя не ждали, Телепневъ, — сказалъ Абласовъ.

— Да хотѣлось съ вами поговорить: какъ завтра съ этимъ Каряковымъ дѣлаться?

— Да что тутъ думать! — вскричалъ Горшковъ: — загнуть ему подлеца — вотъ тебѣ и весь сказъ.

Абласовъ улыбнулся. Телепневъ подставилъ стулъ, сѣлъ и взялъ Горшкова за руку.

— Ахъ, братъ Валерьянъ, ты какой быстрый, подлеца-то скажешь…

— Ну и кончено. Вѣдь въ этомъ вся суть состоитъ. Онъ, скотина, явился тутъ изъ Казани въ ослиныхъ воротничкахъ, да и думаетъ, что онъ съ нами какъ съ первоклассниками обращаться смѣетъ! Отлупить его и конченъ балъ!

Все это Горшковъ прокричалъ очень быстро, и на словѣ отлупить перевернулъ на одной ножкѣ соломенный стулъ, на которомъ передъ тѣмъ сидѣлъ.

— Не слѣдуетъ лупить, — сказалъ на это съ улыбкой Телепневъ и обратился взглядомъ къ Абласову.

Тотъ тоже улыбнулся и очень сознательно проговорилъ:

— Не слѣдуетъ бить.

— А по-моему такъ слѣдуетъ! — вскричалъ Горшковъ.

— Ты послушай, — началъ Телепневъ: — чего нужно теперь добиться?

— Чтобъ онъ убрался къ чорту!

— А прежде, я думаю, нужно, чтобъ онъ извинился предъ Скворцовымъ.

— Разумѣется, — проговорилъ Абласовъ и повелъ рукой по волосамъ,

— Это все полумѣры, вы всѣ —размазня! — закричалъ опять Горшковъ. — Извинится онъ, держи карманъ! Онъ іерихонцемъ смотритъ, скотина!

— Не извинится, — къ директору пойдемъ, — сказалъ Абласовъ, и посмотрѣлъ на Телепнева.

— А то заставимъ его выйти въ отставку, — прибавилъ тотъ, и лобъ его подернулся морщинами, которыя тутъ же исчезли. Онъ всталъ и, обратясь къ Горшкову, прибавилъ: —горячка! — А потомъ взялъ его рукой за талію и подставилъ свое лицо очень близко къ его лицу.

— Ты ужъ повѣрь, Валерьянъ, что такъ лучше будетъ. По крайней мѣрѣ, онъ дѣйствительно увидитъ, что имѣетъ дѣло не съ мальчишками какими-нибудь.

Все это онъ произнесъ очень мягко, и въ голосѣ слышалось сознаніе того, что онъ говоритъ умно.

— Ты правъ, — произнесъ медленно Абласовъ и, запахнувшись въ халатъ, сказалъ совсѣмъ другимъ голосомъ, какъ это часто бываетъ въ такомъ возрастѣ: — Не хочешь ли покурить, Телепневъ?

— Нѣтъ, не хочется. Я къ тебѣ, вѣдь, на минутку пріѣхалъ. Такъ, что-то взгрустнулось.

— А что? — спросилъ быстро Горшковъ.

Телепневъ опустилъ голову и какъ-будто стыдливо проговорилъ — такъ, не хорошо.

Абласовъ въ эту минуту закуривалъ папиросу и, смотря искоса на Телепнева, тоже потупился. Произошла пауза. Было что-то хорошее въ этой нѣмой сценѣ. Видно было, что у Телепнева есть что-то на сердцѣ, на что отзываются его товарищи…

Абласовъ первый прервалъ молчаніе.

— А какъ отецъ? — спросилъ онъ тихо и нѣсколько робко.

Горшковъ посмотрѣлъ на Телепнева.

Тотъ поднялъ голову и проговорилъ съ грустной разсѣянностью — Очень плохъ.

Разговоръ опять прервался.

— Такъ завтра мы передъ классомъ предложимъ всѣмъ, — началъ Телепневъ — только ты, Валерьянъ, пожалуйста, не мѣшай.

Горшковъ, съ очень кроткой миной, кивнулъ ему въ отвѣтъ головой.

— Да, что ты, въ самомъ дѣлѣ, Боря, хандришь; тебя, вѣрно, эта бабушка твоя заѣла: такъ ты ее похерь, братецъ, — вдругъ проговорилъ онъ дѣтскимъ, картавымъ голосомъ.