Песня первой любви - Евгений Анатольевич Попов

Евгений Попов

Очень надеюсь, что, прочитав эту книгу рассказов, написанных в основном более тридцати лет назад, вы одобрите их и согласитесь с моей нехитрой мыслью. Она заключается в том, что, конечно же, новая жизнь окончательно вошла в наши крутые берега, всё у нас теперь вроде бы по-другому, включая цены на бензин, размеры нашей страны и степень раскрепощенности ее граждан. Однако «связь времен» все же не распалась окончательно и бесповоротно, как у принца Гамлета. Так называемые простые люди не усложнились от того, что завели себе компьютеры, корейские машины узбекской сборки, съездили в Анталию. Или, наоборот, обнищали до состояния бомжей и частичной потери жизненных ориентиров. Люди по-прежнему остаются людьми: праведники праведниками, дураки дураками, мерзавцы мерзавцами, честняги честнягами. Любовь и кровь по-прежнему самая актуальная рифма. Родильные дома, кладбища, больницы и тюрьмы функционируют бесперебойно. Солнце по-прежнему всходит и заходит. Волга все еще впадает в Каспийское море.

Вот почему я без ложной скромности полагаю, что предлагаемые вам тексты не потерялись во времени и пространстве, не протухли, как скоропортящиеся продукты в старом холодильнике, не устарели, как вчерашние новости, не скукожились, как зимние сугробы в марте.

Тем не менее отдельные фразы моих ранних сочинений нуждаются сейчас, на мой взгляд, в некоторых дополнениях, уточнениях и объяснениях. Конкретные детали прежнего бытия могут вызвать недоумение у представителей нового поколения любителей литературы, которым не довелось жить при социализме и ходить на демонстрации трудящихся с портретами членов Политбюро. Кроме того, определенные слова «сибирского русского», на котором зачастую изъясняются мои персонажи, могут быть не поняты людьми, живущими в европейской части страны, а то и за ее границей. Из уважения ко всем моим читателям, искренне желая вам непременно «во всем дойти до самой сути», как велел поэт Борис Пастернак, мною и составлены комментарии, которые вы найдете в конце каждого рассказа.

Приятного чтения. И храни вас всех Господь, дорогие земляки.

Ваш Евгений Попов

Москва, 2008 год

Рылись в бумагах, опрашивали рабочих, поднимали наряды за прошлые годы, уехали хмурые, парниковых огурцов «на дорожку» не взяли. Груня Котова тормошила мужа:

— Ты чего? Чего? Ты бы хоть в город позвонил кому…

А директор как сел в «газик», так и пустились во все тяжкие. Вместе с тишайшим и вернейшим главбухом Коленькой Николаевым.

Пили на салотопке, пили у рыбаков, в слободе пили. Допились до того, что шофер Степан вышел из машины, бросил ключи под ноги в пыль и ушел, даже спиной не сказав ни единого слова.

— Чует… крыса бегущая! — Директор проводил его тяжелым взглядом.

— Зато я, я — все равно, я всегда с вами, до самого конца, — лепетал Коленька.

Дальше стало уж совсем невмоготу: денежки все прекратились, домой ехать — тошно, и само собой созрело: на выселки, к Ваньке Клещу.

А у Ваньки Клеща дом стоял высокий да красивый. Свежий тес белел; бегал, свистя кольцом по проволоке, пес.

Дым плыл, и все что-то в доме скрипело, ухало, ныло, посвистывало.

На стук да лай и сам хозяин вышел — плешив, могуч, бородат.

И домочадцы высыпали — баба Ванькина, белоголовые деточки, старуха.

— А что, Ваня, здравствуй, Ваня, — присунулся было бухгалтер. — Как живешь, Ваня? Как, Ваня, твоя химия процветает — не взорвалась еще твоя химия?

Но Клещ, на него внимания не обращая, отнесся непосредственно к директору:

— Приполз, Котов, приполз-таки?

Директор отвернулся. Он и не выходил из машины.

— Приполз, приполз, — не унимался Ванька. — Я знал, что приползешь!

— Да что уж там? Кто старое, как говорится, помянет, тому, как говорится, глаз вон, — снова зачастил бухгалтер. — А давайте-ка мы, милые други, самогоночку твою маленько попользуем, Ваня. На машиночке отъедем к лесу до родничка, ножки в его все положим да и отдохнем маленько.

Так и сделали. А лишь хватили по одной, Ванька завел прежние речи.

— Во, Котов! Крыл! Крыл ты меня на собраниях, тараканил, в сорок восьмом за куль картохи усадил, а нынче и сам получаешься — полный тюремщик!

— Я б тебя и сейчас посадил, — вскинулся директор. — Люди голодовали, а ты добро на дерьмо переводил.

— Вот! Эт-то точно. А только чем ты-то щас от меня отличаешься? Тюремщик. Будущий полный тюремщик! И будут твои Светка с Валеркой обои сиротки при живом папаше-тюремщике.

Директор закрылся ладонями. Когда все это началось? С чего? Как полезли в руки эти нечистые проклятые деньги — уж и не помнил директор. А только и Груня последнее время поговаривала, что хватит, однако, что пора и чур знать, не ровен час случись что — вечный конец.

— Да как же тебе не стыдно, Иван?! Ты совсем потерял чувство реальной меры! — гневно сказал бухгалтер. — А кто совхоз в люди вывел? Ты помнишь, что после войны жрали? А нынче, что ни дом — полная чаша.

— Особливо у директора, дорогого товарища Котова, — осклабился Ванька. — Вы что ж думаете — народ слепой? Народ, орлы, он все видит. Вы пакетами со складу таскали и на машине возили, вот на этой!

Ванька сплюнул.

— Ах, ведь и я уж ему тоже говорил, — вдруг неожиданно заплакал Коленька. И продолжал, всхлипывая:

— Осторожней, говорю, ведь правильно? Ведь говорил, Иван Алексеевич? Но я, я — все равно, я всегда с вами, до самого конца.

Ванька встал. Его лицо сияло. Он взял в руки четверть.

— Старые вы, старые, — радостно сказал он. — И жили по старинке и воровать — хватились, когда воровать! Щас и без воровства исключительно жить можно. Вот ты возьми меня! Эт-то ты правда сказал, что я ране добро на дерьмо переводил. Зато щас у меня в аппарате все участвует — и стиральная машина, и холодильник «Бирюса». Весь, братцы, прогресс на меня работает! И это ж стала не самогонка, братцы, это ж стала теперь у меня натуральная слеза, Москву видать!

И Ванька приложил четверть к глазам.

Но видна была сквозь четверть далеко не Москва. Был виден лог широкий, березы, поле, серые крыши и вся родная Сибирь, в которой люди могут и должны жить долго и счастливо.

А только вдруг сползла с физиономии самогонщика улыбка. Клещ отбросил четверть и завопил:

— Иван Лексеич! Родной! Гони, родной! Помогай! Изба, изба моя горит!