Люди тут у нас - Хироми Каваками

Под раскидистой дзельквой валяется белая тряпка. Я подошла и приподняла тряпку — под ней обнаружился ребенок.

— Ты чего? — уставился на меня подозрительно.

Узкоглазый такой. А брови, по контрасту, широкие. Не очень понятно, мальчик это или девочка.

— Ой, извини.

Хоть я и извинилась, он продолжал смотреть с подозрением. Я спросила, мол, в прятки играешь? Ребенок энергично покрутил головой из стороны в сторону:

— Я тут, вообще-то, живу!

Тряпка большая, размером с платок фуросики. Детские пятки утопают в разросшейся траве.

Я попятилась, потом развернулась и пошла оттуда. Уходя, продолжала чувствовать спиной его взгляд. Тело ребенка было покрыто густым пушком.

На следующий день тряпка снова лежала под дзельквой. «Поднять, что ли?» — подумала я, но прежде чем успела это сделать, прямо на меня из-под тряпки выскочил вчерашний ребенок.

— Пошли давай! — Он двинулся вперед.

Я вовсе не собиралась подчиняться, но он двигался как раз в направлении моего дома, — естественно, получилось, что я иду за ним. Так он и довел меня, ни разу не сбившись, до дверей моей съемной квартиры.

— Открывай давай! — повелительно сказал он.

Я не сумела возразить, и вместе мы вошли в квартиру. Так ребенок поселился у меня.

Мне повезло: ел он очень мало. И тому же оказался на редкость хорошим слушателем. Понимающе кивая, он с энтузиазмом выслушивал мои рассказы о проблемах на работе или жалобы на бессердечного любовника.

После ванной ребенок всегда входил в раж. Кривлялся, заводил какие-то странные танцы голышом. Его маленький писюн подпрыгивал в такт движениям — очевидно, ребенок был мальчиком.

Иногда он надувался и уходил из дому. Если после этого он не появлялся больше недели, можно было пойти к дзелькве и найти его там, спящего, под белой тряпкой.

Когда я спрашиваю: «Ты зачем ушел?», ребенок всегда отвечает: «Сам не знаю».

У меня есть сомнения в том, что он человек. Впрочем, мне без разницы.

Вот так и живем уже тридцать лет.

Тридцать лет, а он все тот же ребенок. Ест все так же мало и всегда готов меня выслушать. Продолжает странно танцевать голышом, надувается и уходит из дому.

Он настолько не изменился, что теперь мне стало окончательно ясно: ребенок — не человек.

Человек бы изменился.

Я, в отличие от ребенка, постарела. Он поначалу не казался мне каким-то особенно милым, а теперь я умиляюсь, глядя на него. У меня появились причуды. Я купила квартиру в кондоминиуме. Завела собаку. И трех котов. Начала бояться смерти.

После того как собака и коты умерли, со мной остался только ребенок. Еще немного — и останется только он один.

— Зачем ты сюда пришел? — как-то спросила его я.

Он подумал немного и ответил:

— Секрет.

— Если издеваться над курами, то в аду, куда ты попадешь… Так вот, там будет гигантская курица, и она будет тебя клевать, топтать и плеваться огнем. И это будет длиться вечность. — Дядюшка-фермер говорил, а я слушала.

Дядюшка был потомком боковой ветви самой крупной и зажиточной тут у нас крестьянской династии. То есть когда-то это была крестьянская династия, но с развитием прогресса семья распродала почти все свои угодья, и теперь они застроены многоквартирным жильем и типовыми домами под ключ. Дядюшка у себя на участке разводил и коз, и кур, но никто из прямых потомков династии сельским хозяйством уже не занимался. Вся молодежь подалась в офисные служащие и ездила на работу в Токио — кто в Симбаси, кто в Синагаву.

Кур у дядюшки-фермера в хозяйстве было штук десять. Некоторые с гребешками что надо, другие — изрядно потрепанные жизнью.

— Сильные клюют слабых, — так объяснил дядюшка.

Мне хотелось посмотреть на клюющих друг дружку кур, и я пристально наблюдала за дядюшкиной птицей, но увы. Куры разбредались по участку во все стороны и, казалось, абсолютно друг другом не интересовались.

У дядюшки не было одного глаза. Он рассказал, что потерял его на войне. Ему вставили искусственный глаз, который не двигался. Со словами «на вот» он как-то вынул его из глазницы и показал мне. Это была круглая штука мутного белого цвета размером заметно крупнее большого шарика марбла.

Дядюшка держал свой искусственный глаз правой рукой и совал мне его под нос, угрожающее повторяя:

— На вот, на! — Он знал, что мне страшно.

Недавно я ходила в один большой музей, и там висела картина «Куриный ад». А я-то думала, дядюшка-фермер все нафантазировал. Свиток «Сказания об аде». Эпоха Камакура, XII век. Национальное достояние. Гигантская курица с чешуйчатой грудью распростерла два белых крыла.

Иногда дядюшка издевался над курами. Он насыпал им в кормушки корм, и они тут же сбивались в кучу. Тогда он отгонял их от кормушек пинками. А если настроение у него было плохое, то он принимался гонять перепуганных кур по всему двору.

Куры давали много яиц. Дядюшка складывал куриные яйца в бамбуковую корзину. Но с каким бы вожделением я ни глядела на эту заполненную доверху корзину, он так ни разу со мной не поделился. Кур, которые переставали нестись, дядюшка не убивал, давал умереть своей смертью. «Ненавижу сворачивать им шеи», — говорил он.

Я однажды увидела, как он закапывает на заднем дворе мертвую курицу, и спросила, почему он ее не съел.

— Кур, которые умерли своей смертью, не едят, — ответил он.

Я не знаю, где нынче обитает дядюшка-фермер, что с ним сейчас. После того как я пошла в седьмой класс, я перестала его навещать. Вот и все. На месте его дома теперь стоит небольшое белое здание, в первом этаже которого расположены антикварная лавка и кондитерская. В этой кондитерской очень вкусные «Монбланы».

Имени я не помню. Называла я ее просто «бабуля». Хотя сейчас понимаю, что ей было тогда лет сорок пять, ну или чуть ближе к пятидесяти. Раз в три дня после уроков я обязательно ходила к бабуле в гости. Мне гораздо больше нравилось играть с ней, чем с друзьями. Друзья у меня были совсем дикие.

Бабуля всегда была одна. «А я вот снова дома сижу», — приглашала она меня зайти. У нее было просторно. Несколько раз я видела фигуру мальчика, кажется помладше меня, но он сразу же уходил куда-то в глубь дома. В комнате, где мы играли, на низком столике котацу лежала традиционная узорная