Иловлин пронзительно вскрикнул, в отчаянии соскочил с постели и упал на руки к испуганной Мариам, входившей в это время в комнату. На этот крик прибежал Самойлов и уложил своего командира в постель.
– - Ишь, даже с кровати соскочил! -- говорил он, кутая больного одеялом.-- Вот болезнь-то проклятая!..
XIV
Несколько дней Иловлин находился в отчаянном положении, но час его еще не пришел… Через две недели он начал поправляться. Тиф произвел в его памяти значительную перемену: он забыл, как он заболел, а также многое из того, что происходило в действительности до его болезни; он только вспоминал одни за другими безобразные видения, которые его преследовали в бреду; по временам, в особенности вечером, ему казалось, что он действительно все это видел. Несколько ночей он с трепетом ожидал, что тиф вернется и опять ввергнет его в эту ужасную область призраков, но, к счастью, природа пересилила болезнь…
Тем временем эпидемия с страшной энергией опустошала войска блокадного корпуса. Сначала тиф свил себе гнездо в Эрзеруме. Бывали дни, что в городе умирало по триста человек. Среди населения и турецкого гарнизона царствовало уныние. В половине января тиф, значительно ослабев в городе, принялся опустошать наши войска.
В селении О * смерть безжалостно расстроила маленькое общество. Прапорщик Чирков, ожидавший производства в следующий чин "за отличие в делах против турок", заболел и умер через три дня. Отец Андрей, неутомимо ухаживавший за всеми, тоже слег. В двух ротах, стоявших в селении, ежедневно умирало по нескольку человек, и каждый день на ближайшем кладбище отрывались свежие могилы. Заодно умирали и мирные жители. Через неделю после того, как заболел Иловлин, Мариам заболела тоже. Какие видения посетили бедную девушку на ложе смерти -- этого никто не знает, потому что она умерла, не сказав о том никому ни слова. Ее похоронили в тот день, когда Иловлин первый раз встал с постели и, с помощью Самойлова, мог сделать несколько шагов по комнате.
Через несколько дней, спустившись вниз, Иловлин встретился с отцом Мариам. Старик осунулся, постарел и, мрачно взглянув на капитана, ушел к себе, пробормотав какие-то слова.
– - Это, кажется, хозяин? -- спросил Иловлин…-- Отчего у него такой странный вид? Разве он тоже был болен?
– - По дочке горюет…-- отвечал Самойлов.-- Майро третьего дня хоронили.
При этом известии Иловлин пошатнулся и мгновенно вспомнил все, что до того будто туманом было затянуто в его памяти. Фея его призраков, прекрасная Майро, с ее кроткой улыбкой, с ее глубокими черными глазами, казалось, стояла еще перед его возбужденным воображением, как живая. Но в действительности ее уже не существовало. Несчастная девушка! Тот беспредельный океан, который несся на Иловлина, поглотил ее, и возврата назад не было. Он вспомнил ее тихую песню, которая казалась ему таинственной, как она ухаживала за ним, вспомнил ее задушевный взгляд, когда она сидела у его изголовья, и мысль, что она, быть может, заразилась от него, наполняла его сердце тяжкою скорбью…
Он вспомнил свидание с ней в мире болезненных грез и ее страстные, жгучие поцелуи, и так как душа его еще не пришла в равновесие, то он и не отделял призраков от действительности. Напротив того, ему казалось, что он много пережил за время болезни и что между ним и Мариам произошла целая жизненная драма. Вечером, когда Иловлин остался один в своей комнате, им овладело уныние и страх; опять, казалось, кто-то нашептывает тихим голосом непонятные речи, и в случайных отблесках окутанных серою полутьмою окружающих предметов, казалось, и там и здесь сверкали черные глаза и потухали. Ему стало невыносимо, и он, надев полушубок, пошел потихоньку к отцу Андрею. Это было в первый раз, что Иловлин вышел на воздух… Вечер был довольно теплый, и местами подтаивало. По пути свет от фонаря случайно упал на большую стаю собак, которые что-то раскапывали в снегу. Это были единственные живые обитатели селения, которые не пострадали от тифа; вернее, они и теперь влачили свое жалкое существование, как и месяц тому назад. Они по-прежнему были мрачны, озлоблены, несообщительны и вид сохраняли облезлый и жалкий. Они поднялись и зарычали, увидав свет; Иловлин вспомнил свое последнее видение и в ужасе ускорил свои шаги…
Отец Андрей лежал в постели больной, исхудалый, по находился в памяти.
– - А, капитан! это вы? Премного благодарен, что навестили… А больше рад, что вы уже ходите; благодарите бога, что остались живы…
– - Ах, батюшка, бедная Майро умерла…
– - Слышал, слышал… Уж так жаль, что и выразить не сумею… Да что я и вы: нам-то это с полугоря, а вот родитель, так тот единственную дочь потерял; нехорошо… И вот вам война: воины пришли, наели, натоптали, настрелялись друг в друга; ну, им за то и помирать… За то и кресты получают… А она-то за что жизни лишилась? Видно, на роду ей было написано умереть от солдатского тифа… Один господь это видит и судит…
На основании перемирия, в течение первой половины февраля, укрепления Эрзерума, одно за другим, были переданы нашим войскам. Крепостные казармы, при их занятии, оказались переполнены больными и умирающими. Свежие могилы, раскинутые кругом городской ограды, отравляли воздух отвратительным зловонием; и самый город, с вступлением в него русских войск, все более стал походить на огромный госпиталь. При сдаче крепости противники последний раз старались показаться друг другу в бодром и воинственном виде. Турецкие солдаты, насколько возможно, были приодеты и почищены, амуниции и оружию придали приличный вид; офицеры смотрели беззаботно и весело, когда их таборы потянулись по трапезондскому шоссе… Еще более лихой вид имели наши батальоны при занятии укреплений и при смене турецких караулов. Окончательное овладение Эрзерумом хотя и обошлось без выстрелов, но тысячи русских солдат, застигнутых тифом, заснули вечным сном в неприветливой долине черного Евфрата. Храбрый Гейман, мечтавший пожать новые лавры на штурме этой крепости, заболел сам на другой день после снятия блокады и умер 13-го апреля, в то самое число, которое из чувства суеверия наиболее недолюбливал… Блокадный корпус был последней могучей волной, которая, сокрушив Эрзерум, сама о него разбилась…
КОММЕНТАРИИ
А. Бежецкий -- псевдоним Алексея Николаевича Маслова, беллетриста, автора путевых очерков, военного инженера по профессии. Он родился в 1853 году в дворянской семье в Тверской губернии. Закончил Николаевскую инженерную академию в Петербурге.
В 1873 году Маслов принимал участие в Хивинской экспедиции. Во время русско-турецкой войны 1877--1878 годов он командовал ротой в составе русских войск, действовавших на Кавказе, участвовал в осаде Карса, в боях при Зивине и на Аладжинских высотах, в штурме и последующей осаде Эрзурума. В 1880--1881 годах находился в отряде генерала М. Д. Скобелева в Закаспийском крае. С 1882 года Маслов -- преподаватель Николаевской инженерной академии, где дослужился до чина генерал-лейтенанта. Дата смерти Маслова, как и обстоятельства последних лет его жизни, неизвестны. Четвертый том "Источников словаря русских писателей" С. А. Венгерова, вышедший в 1917 году, сообщает только дату его рождения. Это позволяет предположить, что он умер в последующее время.
Литературная деятельность Маслова началась в конце 1870 года публикацией военных корреспонденции в петербургском журнале "Пчела". В следующем году его корреспонденции стали печататься в газете "Новое время", где он вскоре стал постоянным сотрудником. Пробовал Маслов свои силы и в драматургии. Ему принадлежат драма "Севильский обольститель", комедии "Ольгин день", "Котофей Иванович". Увлечение Маслова театром нашло проявление и в его деятельности театрального рецензента. Но кратковременная литературная известность Маслова связана прежде всего с его "военной беллетристикой". Рассказы и повести из армейского быта, начавшие появляться отдельными книгами с середины 80-х годов, привлекли внимание Чехова. Личное знакомство писателей, состоявшееся в декабре 1886 года, вызвало у Чехова представление о новом знакомом как о человеке, принадлежавшем к кругу "очень хороших и не узких людей", к которым он в ту пору относил Гаршина, Короленко, Щеглова (письмо А. С. Суворину от 3 апреля 1888 г.). Еще определеннее позднейшие чеховские высказывания: "Мне Маслов очень симпатичен" (А. С. Суворину, 9 декабря 1890 г.). Одобрительно отзывался Чехов и о книге Маслова "Военные на войне". "Это очень талантливый парень. Прочти его военные рассказы, и он вырастет в твоих глазах на пять аршин",-- писал он брату Александру 31 января 1887 года. С интересом знакомился Чехов и с очерковыми книгами Маслова "Путевые наброски. В стране мантильи и кастаньет", "На пути. Рассказы и очерки". В этих книгах, как и в военных рассказах, проявились ценимые Чеховым писательские качества -- наблюдательность, точность характеристик, живой язык, юмор, наконец, достаточно высокая общая культура автора. Чехов хлопотал о привлечении Маслова в журнал "Северный вестник", о постановке его пьесы "Севильский обольститель" в театре Корша (не была поставлена) и в Малом театре (поставлена в 1890 г.).
