- Тем не менее вы меня нашли, точнее, это я вас нашел, - сказал старик.
Леви Штейнман уселся на пол посреди комнаты и перестал думать, а старик, чтоб его подбодрить, вытащил из-под кучи журналов бутылку водки, наполнил небольшую рюмочку, подал Штейнману и начал свой рассказ.
23
Когда-то до войны я жил в России, и народ, населявший эту территорию, был славен тем, что абсолютно не умел думать о смерти. Все жили как попало. Пилот давал сыну порулить вертолетом, отчего вертолет втыкался в землю. Рабочий выходил на работу пьяным и портил собственным телом стальной прокат. Шофер маршрутного такси не держался за баранку, а бабки, как куры, сигали через дорогу. И не потому так происходило, что они не хотели жить: очень даже хотели, если спросить. И не потому, что не боялись смерти: очень даже боялись, опять же, если задуматься. И задуматься они могли: хитры были многие, умны. Однако не задумывались. Это было какое-то дикое пронзительное легкомыслие.
Я же был физиком, причем к науке относился не как попало, а как следует. Поэтому меня часто посещали философские мысли о человеке, о мире, о космосе и прочих вещах. Я читал. Но не находил ответа на вопрос: почему мы так относимся к себе, к своим детям, к своей стране...
- Погодите, - прервал Штейнман, - и вы относились так же?
- Сложно теперь сказать, - пожал плечами старик. - Я рос в этом, значит, не мог быть совсем отдален... Но это не так уж важно. Важнее, что я был молодой, и я интересовался.
Но это было как хобби, а по профессии я был физик, и такой... - старик прихорошился, усмехнулся, - неплохой. Долго ли коротко ли, вам чего рассказывать, изобрел я вот это самое водяное топливо. Да, да. А вы, наверное, знаете, что на территории того места, где была в то время Россия, а теперь одни слезы да мрак, там нефти было мно-ого. И в то время, когда я жил, во время моей молодости, все, кто владел Россией (в славянских языках власть и владеть - одного корня), имели нефть. Сидели на трубе, иначе говоря. Ну, начиналось, правда, перед войной какое-то движение, чтобы от той трубы отвязаться, да только не успели мы немного. Чутку не успели. И пошла лодка раскачиваться. А так спасла бы мир она, наша Родина, от этого всего, что нагрянуло и продолжает нагребать.
Однако изобрел я еще тогда, когда все сидели на трубе и свистнуть не давали. Вроде как была у нас демократия демократичнее некуда, а на самом деле в том девяносто пятом году никакой не было демократии, а кто сильнее, тот и прав. Труба. И вот в таких условиях я, безумец, изобрел топливо на основе воды, демонстрируя его желающим на жигулях девятой модели. Помнишь, Франческа, жигули-девятку? А "Оку" помнишь?
- Даже "Малюх" помню, - неохотно сказала Франческа.
Штейнман посмотрел на нее и усилием воли опять перестал думать и стал слушать старика.
- Вот и схватили меня, - продолжал старик, - повели под белы руки к самому главному нефтяному начальнику...
Привели к нефтяному начальнику, а там, значит, круговерть бумаг, под потолком магнитофон стоит - пишет мои речи, что я буду сказывать. Еще кандалы, плети, огонь разложили, затянули на мне хомут туго, подвесили, стали пытать всяко, говорить мне тако:
- Отдашь нам свое изобретение, и мы его положим в ящик и не будем использовать, потому что оно всю нашу нефть на нет сводит и российскую экономику губит. Отдавай, а не то мы тебя загребем-замучаем, как Пол Пот Кампучию.
- И, пожалуйста, - говорю я, - я сирота, женки-деток нет, а за себя мне бояться нечего. Так бы мне и жить без страха, так бы и умереть, его не знаючи.
Стоик я был. Стоек. Стояк. Ну, они видят, что угрозами меня не проймешь, и стали сулить-обещать разные блага. И говорили, между прочим, примерно то:
- Будет твоя жизнь пресладкой, как в раю. Мы тебя возьмем в нашу систему, и ты будешь большим начальником. Правда, делать мы тебе, конечно, ничего не разрешим, но за то будем ублажать тебя в любом случае твоей жизни. Занятие твое будет сидеть в кресле с сигаретой в руках и размышлять о вечности за всех нас, потому что ты сам знаешь, какие мы люди легкомысленные. А еще мы вручим тебе экстраординарные полномочия, и если все мы по своему легкомыслию погибнем и погубим собою страну, ты не погибнешь никогда - так и будешь жить. Водяное топливо ты тогда заберешь с собой, мир наш будет спасен, и это будет тебе шанс обрести вместо смерти жизнь вечную...
Скажу честно вам, как на духу: не на начальство я соблазнился, а вот на это самое. Потому что вам надо знать, что - не знаю, как во всем свете, а там, где была наша Родина Россия, есть вещи, к которым причастность означает блеск ослепительный и нечто несбыточное. Земля, например, или власть верховная, или вот такое доверие души. Что-то в человеке происходит необратимое, дурное ли, хорошее... то самое, чего ты боишься, Франческа! - и не может он уже жить по-прежнему, как обычный человек. И сам он уже не то, что был. Личность его пропадает и становится не главная. Не может он уже и потреблять себя, как ты, Штейнман...
И я согласился, и воссел я в кресле бархатном, как король. Вот в этом самом кресле, дорогие товарищи. Патент на топливо водяное убрали в сейф, тщательно заперли и продолжили нефть из земли выкачивать. Должность мне назначили высокую, а делать я и впрямь ничего не мог. Только пошевелюсь что-нибудь сделать - как мне сразу окрик: "Не сметь! не для того мы тебя тут имеем..."
- Так кто же все-таки кого имел, вы их или они вас? - задал Штейнман давно мучивший его вопрос. - Кто выиграл от всего этого?
- Погоди...
Так я сидел, ничего не делал, только думал о вечности и смотрел, как все валится, рушится на глазах, а они - те, кто водяное топливо мое в шкафчик упрятал, - и в ус не дули. Так прошло около десяти лет, дальше что было с нашим бедным Отечеством, вы знаете... и в один прекрасный день пришло время, добыл я пистолет, улучил момент, встал с кресла, и пришлось секретарю, который знал шифр, отпереть передо мной сейф и патент тот мне отдать. Больше про водяное топливо никто не знал, и я был волен делать с ним все, что захочу.
Но я уже ничего больше не хотел, потому что попробуйте-ка просидеть в таком положении десять лет и остаться живым. Да, да, дети мои, я умер. Выяснилось, что я тоже слишком легкомысленно относился к своей жизни. Слишком легко ею пожертвовал. Ведь можно пожертвовать жизнь сразу, а можно вот так, как я, ее просидеть без толку. И зло меня взяло на себя тогда; и патент было девать уже некуда, ибо вы помните, как в ту пору сбесились все правительства... ну кому было отдавать такую вещь как водяное топливо? Вбросить эдакое изобретение в тогдашний котел - да он бы и не переварил. Некому, решительно некому! И не стал я отдавать его никому, решил еще немного подержать, как у вас, Штейнман, говорят. Подержать решил. Вот и держал, пока рука не устала...
- Но вы же отлично понимаете, - сказал Штейнман, переводя дух и снова начиная думать, - что повторится та же самая ситуация. Как тогда, в России. Ваше изобретение слишком сильное, мир его попросту не выдержит. Мир прогнется под ним. Нет, не прогнется: этого не допустит система... Вы просто не знаете, что это такое - система.
- Отлично знаю, - усмехнулся старик криво. - Сам на верхушке такой системы сидел. Не дадут, конечно. И за забором, что самое обидное, тоже никто не сможет оценить. Я там был. Там есть вменяемые люди - бесстрашные, сильные, - но они не умеют мыслить широко. Попробуй-ка, если каждая минута как последняя. Ничего не вырастет в таких условиях, как ни колотись.
- Ужасно глупое положение, - сказала Франческа. - Вещь, нужная всем, не нужна никому.
- И вот тут мы возвращаемся к вопросу господина Штейнмана, - заметил старик. - Как вы изволили спрашивать? Кто выиграл? Кто кого имел?
Пусть мир - это весы с двумя чашками. Если на одну чашку бухнуть мое изобретение, другая взлетит, и равновесия не будет никогда... Пока кругом только сделки и борьба, конечно, никто этого не допустит. Нет, сделки - это отлично. Но кое-что сделками не решишь. Кроме борьбы, есть и соединение. Когда уже не смотрят, что там показывают весы? в чью сторону? кто кого отымел, уделал, победил? - когда и где это станет неважно, тогда и там мое изобретение будет иметь смысл. Только тогда. Только там.
И старик опять застыл неподвижно. Видно было, что он привык к этой позе: прямой, как король на троне, с сигаретой в коричневых пальцах, лицо сосредоточенное, глаза полуприкрыты.
Леви Штейнман хотел было что-то сказать, но тут дунул в окно дымный ветер и раздался первый удар грома. Начиналась буря.
24
В это время в городе еще вовсю светило солнце, уже, правда, совсем большое и неприлично красное. Певица Марица отпела свое, ее отвели за нежные ручки в самолет, и она полетела гастролировать дальше, на прощание пообещав спеть на этой же площади ровно через полгода. Пробки немного рассосались.
В это самое время Маккавити и Лефевр сидели, строгие и выпученные, и, едва удерживая смех, сердито смотрели поверх стола. С той стороны ерзали банкир Бакановиц и нефтяник Серпинский. Свиты их толпились за дверями, переругиваясь, а сами они были ужасно смущены.
