Дворцовая площадь с гранитной колонной посредине была причалом побед и могущества.
Из четвертого этажа школы видал: моряки "Варяга" шли строевым, но не солдатским шагом.
Скоро улица запела:
Наверх вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступает...
Это запомнилось.
Потом начали говорить, что японцы хорошо вооружены и снаряжены: у них ранцы из телячьей кожи и алюминиевые баклаги; а у нас мешки полотняные, баклаги деревянные.
Войска отступали, отступали, эшелоны шли, шли...
Упал снег на Петербург, стало тихо, только на катках играли вальс "На сопках Маньчжурии".
Собирали теплые вещи для армии.
Санкт-Петербург привык к параду, к военному строю. Его соборы наполнены запыленными шведскими, турецкими, французскими знаменами.
А страна оказывалась не только неблагополучной, но и обесславленной,
Молчание благоразумных и тихих на деле было безумием; гибель несогласных, их борьба стала настоящей правдой века.
Звон курантов Петропавловской крепости, играющих "Коль славен господь...", не изменился. По-прежнему в двенадцать часов стреляла пушка с низкого бастиона над Певой.
По-прежнему из пушки безмолвно вылетал и даже успевал вырасти белый мячик; потом раздавался звук, который рождался как будто не крепостью, от которой отпрыгивал, а дворцом.
Выстрел сигнальной пушки теперь обозначал, что идет другое время.
По-прежнему на крещение перед Зимним дворцом устроили прорубь, поставили над прорубью балдахин и в присутствии царя святили воду при беглой стрельбе пушек. Но один из мячиков, который выскочил из дула салютующей пушки, оказался дымом, сопровождающим боевой выстрел: из крепости ударили шрапнелью.
Случайно был убит городовой по фамилии Романов.
Не проверял сейчас это сообщение по газетам, но так помню. Думаю, что боевой выстрел был случайным: боевые снаряды с холостыми спутать смогли, потому что путать умели.
С дальних окраин, оттуда, куда летом с Гутуевского острова на барках завозили английский уголь для фабрик и заводов, из больших заводов, где лили, строгали, строили машины, с фабрик, где пряли крепкие нитки и ткали ситцы,- отовсюду, где люди собирались толпами, потому что работали вместе, ко дворцу пошли рабочие со священником-провокатором Гапоном во главе.
В то время зимой в большие морозы на перекрестках разводили костры. Красные угли проедали снег до булыжников. У костров грелись дворники, городовые; иногда к костру нерешительно подходил извозчик, замерзший до того, что на нем уже не сгибается и полушубок, и надетый на полушубок кафтан.
В январе 1905 года у костров по двое стояли городовые. Уши у них были закрыты башлыками: забота начальства допускала даже нарушение формы.
К 9 января на Неве развели мосты. Народ начал собираться по окраинам: шел со Шлиссельбургского шоссе, с Выборгской стороны, с Петербургской стороны, с Путиловского завода, от Нарвской заставы. Их не пускали. У Биржи стреляли. Толпа перешла Невку, потом Неву по льду. На Дворцовой площади в толпу стреляли и сдули с булыжника пыль покоя. Булыжник окровавливался кровью.
Все изменилось, и Нева стала не та, и Дворцовая площадь не та, и дворец не тот - от основания до крыши.
Говорили, что войска стреляли по статуям, которыми был обставлен край карниза дворца.
Только ангел на Александровской колонне не был заподозрен, что он революционер.
Когда вспоминаешь, то удивляешься, как шло все быстро, а на самом деле история говорит все не спеша, не сразу находя нужное слово.
В большой стране уже все были не согласны с царем; с ним было кончено, а он продолжал существовать и издавать законы, в его руках было государство, хотя его руки немели.
Когда умирает человек, часы в его кармане продолжают идти. Кончилась революция 1905 года. Часы под аркой на Дворцовой площади продолжали идти так же, как они шли 9 января, когда люди пытались прорваться к Зимнему дворцу. Но хотя часы царской империи еще и продолжались, царизм уже умер.
Окружная гимназия
В те годы, когда казалось, что революция прошла, около Чернышева переулка, напротив министерства народного просвещения, открыли Окружную гимназию. Меня родители перевели в нее, так как здесь была ниже плата за право учения.
Эта казенная гимназия зависела прямо от округа. Директором ее был попечитель учебного округа, гордый латинист Латышев.
Старые гимназии царского времени были не совсем плохи, но только потому, что были не совсем царскими: в них учили хорошие преподаватели, знающие свое дело, имеющие опыт, робко хотящие родине добра.
Были в гимназии даже любимые предметы: история, русская литература, естественная история. Я даже видел латинистов, которые хотели передать ученикам свое восхищение перед Римом.
Был у меня ужасный порок: орфографические ошибки в диктанте.
Казалось, что я выпущен в свет без сверки, по первой корректуре, со всеми опечатками.
В Окружную гимназию меня приняли. Это было учреждение старательное чуть-чуть либеральное, с хорошо выметенными и хорошо натертыми полами. Предполагалось, что разные классы будут размещены группами в разных помещениях для того, чтобы старшие не портили младших; объединять классы должны были уроки пения.
Искусство, играя на свирели, должно было стать пастырем молодого поколения.
Еще горели пожары по деревням, в газетах каждый день печатали о казнях. Никто не верил в старое, не верил и в близкое хорошее, новое, но учились не думать.
"Вечерняя биржевая" - распространенная дешевая газета - печатала порнографические фельетоны о колдовстве и исповеди растратчиков, про то, как они издержались на артисток кафешантанов и что они за это от тех получали.
"Новое время" помещало невероятные объявления, в которых люди, указывая номера кредитных билетов - пятирублевого и десятирублевого достоинства, переписывались через отдел писем до востребования о чем-то неправильном, больном и стыдном, непонятном.
"Новое время" давало в приложении историю Арсена Люпена "Вора-джентльмена".
Людям покрывали голову одеялом, чтобы не видеть. Печатались рассказы Леонида Андреева под названием "Тьма", "Бездна" и рассказ о том, как воскресший евангельский Лазарь смотрел мертво,- Смерть стала законнее жизни.
Много читали переводные книги.
Были рассказы о Великом леднике и каких-то героях, которые там сражались во время мирового оледенения. Много норвежских, французских романов.
Все это читалось, потому что мало что значило.
Это было отвлеченно, как старый роман, который первоначально недаром носит иноземное наименование.
Идеологически руководила нами седовласая, румяная, коротко стриженная дама в синем платье, госпожа Латышева. Вероятно, она окончила Высшие женские курсы. Эта дама была инспектором.
Инспектриса мужской гимназии была неглупа, деятельна и осторожна. Все мечты юности, опровергнутые положением жены крупного чиновника, осторожно вкладывались в хоровое пение.
Преподавал пение регент, благоговеющий перед ученой дамой, которая часто присутствовала на уроках. Как-то, стараясь смягчить мое сердце, седая дама рассказала мне все по пунктам. Я передаю ее мечты и инструкции в общем виде.
- Искусство смягчает и облагораживает. Оно превращает школу в единую семью. Слушайте же, Шкловский, только внимательно.
Голоса пели фразы, переплетая напев.
Начиналось это так:
Давайте петь канон,
Совсем не труден он,
Полхора, начинай,
Полхора, приставай...
Так и пели.
Пели и другое, уже не столь инструктивное:
Вот лягушка по дорожке
Скачет, вытянувши ножки.
Больше есть ей неохота,
Прыг опять в свое болото.
Другая часть хора подпевала альтами:
Ква-ква-ква, ква-ква-ква...
Мы созревали молча, ложно, горестно и замкнуто.
Учился хорошо, писал сочинения, хорошо отвечал. Мне раз в классе аплодировали при самом господине попечителе - это был большой скандал.
В то время мы увлекались французской борьбой. Борьба происходила за загородкой в огромном низком Михайловском манеже. Боролись и в цирке; иногда на арену приносили коночный легкий рельс, стучали по нему, чтобы показать публике, как он звенит, клали на плечи борцу, тот упирался руками в колени.
Люди по четверо с каждого края нажимали на рельс: он гнулся.
Но как велика тяжесть!
Надо также не связывать общего с частным, не прикручивать все к сюжету, к прямому повествованию, хотя бы хроникально-мемуарному.
Берегу воспоминания об обычном, хочу передать забытые запахи - дыма и пыли прошлого.
Вспоминаю прошлое, как будто протирая стекла. Вижу молодость тяжелую и невнятную.
К гимназии я не подошел, и меня исключили.
Ходил в перекрашенном гимназическом пальто, на спине которого, как прорезы на деке скрипки, белели следы споротого хлястика: почему-то это место не прокрасилось.
