- Кого? - не понял судья. - Я говорю, по делу что?
Лёва внутренне махнул рукой и приступил к свидетельским показаниям:
- Представьте себе, - обратился он больше к залу, чем к суду, - 1981 год. Разгар брежневского правления. Международный конкурс плаката в Греции, посвященный инвалидам, - он по-доброму посмотрел в сторону завсегдатаев старичков и старушек. - Обвиняемый, Генрих Юрьевич, - участник от нашей страны. И этот человек, - Лёва с гордостью посмотрел на Геньку, - придумывает следующее: четыре кисти рук, спаянные в замок. И одна из них - протез. И название - "ВСЕ ВМЕСТЕ!". А еще ниже - "ЛЮБОВЬ!", - он перевел дыхание и взволнованно закончил доклад: - Четыре кисти - четыре руки - четыре любви человека к человеку. Греки такого еще не видели. И он ПО-БЕ-ДИЛ! Этот плакат висит сейчас в общественной приемной ЦК профсоюза работников культуры. И каждый раз, когда я прохожу мимо этого произведения, я горжусь, что этот человек - обвиняемый! - тут он смутился и быстро поправился: - Э-э-э... То есть я хотел сказать... что обвиняемый - этот самый человек!
Лёвка прощально посмотрел на друга и сел на место. Почти все из сказанного было импровизацией, но выстроенной на основе частично правдивых и при иных совершенно обстоятельствах имевших место фактах. Зал зааплодировал...
- Две-е-е, - наполовину шепнул - наполовину губами показал ему Генька, пока судья призывал зал к порядку. Лёва не понял и вопросительно кивнул в обратном направлении. - Две любви, а не четы-ы-ы-ы-ре, - губами по-верблюжьи уточнил автомобильный художник, продемонстрировав кисти рук, - руки - четыре, человека - два...
Геня никого не сдал и ни в чем не признался, и поэтому по 196-й статье за изготовление фальшивых документов - получалось при максимальном сроке меньше, чем по 224-й - за хранение и распространение наркотических веществ. Распространение при помощи следака притянули, расфасовав Генькину дурман-траву по дозовым упаковкам, и получился законный семерик. Но с учетом такого неслыханного для Новомосковского суда Лёвкиного вмешательства с применением инвалидного человеколюбия Генрих получил не семь положенных лет, а шесть и без конфискации. Четырем глотовским быкам тоже дали срока немалые, на них еще висела куча разного плюс рецидив, но на Глотова они работали не впрямую. Плакат с инвалидной любовью, спиритически выпрошенной Лёвой из спертого воздуха судебного зала, пролетел над головами присутствующих, плавно перекочевал в зону конвоя, чиркнул краем крыла по председательствующему, по обоим заседателям и, сократив Генику год отсидки, вылетел вон.
Вина же организатора преступных деяний Анатолия Эрастовича Глотова доказана не была, и прямо в зале суда он был отпущен на свободу сразу по оглашении приговора.
- Сукин сын... - подумал Генрих. Но подумал он о соседе Казарновских не мстительно и без презрения. Скорее, с легкой завистью провального художника к успешному...
О Генькином аресте стало известно в тот же день. К вечеру об этом узнала и Любовь Львовна. Она тихо ахнула и сползла со стула. Люба бросилась к свекрови и с удовольствием отвесила ей оздоровительную пощечину. Маленькая взвизгнула от восторга:
- Лёв, а можно мне тоже?
- Исчезни, - шикнула на нее Люба, - кому я сказала?
- А тебе понравилось, я видела, - сказала Маленькая и пристально посмотрела матери в глаза.
- Нет! - твердо ответил Лёва. - Тебе нельзя. И бабушка здесь ни при чем. Генрих сам виноват. Его самого надо как следует стукнуть, хоть он тебе и отец.
Баба Люба открыла глаза, встала и, ни слова не произнеся, ушла к себе. С этой минуты путч перестал ее волновать вне зависимости от результата - как получится, так и будет. Но коробку и сопроводительную бумажку она все же перед сном поменяла местами - по короткой теперь уже сохранной схеме...
Когда стало окончательно ясно, что Генрих у Казарновских в ближайшие шесть лет не появится, в доме начали происходить зримые изменения семейной атмосферы. Часть из них носила быстрый и решительный характер, как, например, резкое снижение терпимости Любови Львовны в отношении Любы Маленькой и заметное, но не категорическое охлаждение к Любе. Другая часть касалась положительных сдвигов, основанием для которых стала зачастившая на "Аэропорт" Любаша. С ней по неведомым Льву Ильичу причинам его жена сближалась все усердней и, как ему казалось, не без доверительной взаимности.
С Маленькой Любой все было более-менее ясно: Любовь Львовну просто бесило проявленное девочкой равнодушие к аресту и последующему заключению отца в тюрьму. И не то чтобы даже равнодушие: просто ничего, казалось, для нее не изменилось особенно: ну, был, приходил, теперь посадили - сидит. Жалко папу, конечно, но папа ведь сам виноват, Лёва говорил, его самого как следует надо было стукнуть. В отличие от всех прочих Любовь Львовна поверить в Генечкину вину не хотела совершенно.
- Он человек искусства, - повторяла она сыну первые пару лет Генриховой отсидки. - Именно за него и пострадал. Он человек безотказный и бескорыстный. Он принадлежит народу, как и твой отец...
- Вот и занимался бы искусством, мам, а не лез в криминал, - раздраженно реагировал сын, не улавливая никак эту странную тягу матери в сторону Геника.
Мать пропускала встречные аргументы мимо ушей:
- А падчерица твоя, Любовь, безжалостная и бессердечная дочь. Она лишний раз никогда не поинтересуется, что там у отца в заключении. Как ему там? Сколько осталось?
- Он там портреты рисует тюремному начальнику. И натюрморты, - ответил Лёва. - А тот их продает, и все довольны. За Геню вообще особо переживать не следует, мам. За него всегда все само решается. Его усилия никакого значения не имеют. В любом направлении. Он давно уже перешел в отряд созерцателей и поэтому может себе позволить паромом своим не управлять. Вынесет куда следует, по течению... - он подумал об этом с легкой завистью, зная, что обречен на управление собственным паромом весь остаток жизни... и продолжил: - Так что Геня твой - более-менее в порядке.... А Маленькая, между прочим, об этом тоже знает, спрашивала недавно. Никакая она не бессердечная, просто она современный ребенок, у нее переходный возраст.
Лев Ильич сказал это и снова представил, как Маленькая сидит в кресле в его банном халате, задрав голые ноги на подлокотник, и как незадолго до этого пронеслась она мимо Лёвиного кабинета, легкая, упругая... Другая... И он снова поймал себя на том, что воспоминание это ему определенно приятно.
Что же они имели в виду, все эти греки-то глотовские? - ему вспомнился последний ночной визит рыбака.
Мать не унималась:
- Подожди, сынок, вот перейдет она этот самый возраст и всем еще вам устроит. Вот увидите...
Что и кому Люба Маленькая должна устроить, Лев Ильич выяснять не стал, полагая, что на сегодня терапии достаточно. Матери он не ответил, взгляд его сделался рассеянным и потерял сыновью внимательность. От Любови Львовны такие мелочи ускользнуть не могли никак. Она поджала губы и притворно вздохнула, подводя обычный итог каждому случаю общения с сыном:
- Никому я в этом доме не нужна. Папа меня предупреждал перед смертью: "Не позволяй никому садиться себе на голову. Все этого только и ждут...".
Это была неправда. Об этом знал Лёва, и Любовь Львовна знала, что он знает, но значения это для нее не имело никакого. Ей важно было в отсутствие Генечки заполнить получившуюся паузу правильной смесью почитания и любви. Но нужный объект не находился...
К этому моменту в дом и зачастила Любаша. Чаще ее вызванивала Люба и зазывала на "Аэропорт" по самым несущественным поводам. Поначалу Лёва думал, что это делается женой из жалости и сострадания к его первой жене, к ее никчемности и одиночеству. Отчасти он Любку понимал - это была частичная компенсация за историю с неудавшимся сватовством. Понимал он также, что история эта сделала Любашу еще несчастней, чем она была до того, и знал, что некоторое бремя вины ощущает и его сердобольная Люба.
- Мам, а зачем она к тебе ходит, курица эта? - спросила однажды Люба Маленькая у матери. - Она же Лёвиной женой была раньше, а еще замуж за папу хотела, да?
- Она тебе не курица, - строго сказала Люба. - Никогда не называй людей обидными прозвищами.
- Она не мне курица, - не растерялась девочка, - она вообще курица, всем курица. Она что, не может другого мужа себе найти, что ли? - и, не дожидаясь ответа, уточнила: - У нее кофта дурацкая очень, у нас химичка тоже в такой ходит. Тоже очкастая, как она. Все химички одинаковые. Пусть лучше ваша Любаша кофту эту не надевает, а то от нее все мужики шарахаться будут.
Последние слова Маленькой услышала свекровь. Она вошла на кухню, где в это время Люба кормила дочь обедом, и тотчас воспользовалась ситуацией:
- Это бессовестно, Любовь, обсуждать за глаза порядочную женщину. Она тебе в матери годится, между прочим, а ты идиотничаешь, - внезапно до нее дошло, что про мать было сказано невпопад, но Любовь Львовна не смутилась, а еще энергичней продолжила воспитательный урок: - Любаша всегда была святая почти, как... - она поискала глазами предмет для сравнения, кинула быстрый взгляд на Любу, посмотрела в потолок, подумала немного и определилась: - ...Не как другие... Мой сын, твой отчим, сам ошибку совершил в свое время, расстался с хорошим человеком, - свекровь снова едва заметно скосила глаз в Любином направлении. - Мог бы и сейчас жить как все нормальные люди.
