- Любовь Львовна, я зайду?
- Конечно, милый, - ответит Любовь Львовна, - конечно... - но уже не поднимется, чтобы встретить. Потому что расположится к этому времени в кресле и немного театрально сделает легкий жест рукой. - Проходи, Генечка, присядь сюда, посиди со старухой...
Никто в жизни и никогда не посмел бы назвать ее старухой. И никому в жизни и никогда не назвалась бы так она сама. Даже в шутку. Кроме Генриха случайно, по пьяному делу прибившегося к ее жизни художника, отца Любы Маленькой - дочери нынешней ее невестки. И это они тоже знали оба - это была их маленькая тайна.
Дальше обычно все происходило по плану, а чаще - без него.
- Скажи, Генечка, - на полном серьезе обращалась к нему бабка, - а что происходит сегодня в искусстве?
- В изобразительном? - пытался уточнить вопрос Генька, зная, что все равно бесполезно.
Старуху сбить с толку было невозможно. Она снисходительно улыбалась и доходчиво уточняла:
- Генечка, я имею в виду, гораздо шире, чем изображательство. Вообще в искусстве, в целом. Кроме писательского - там мне удается следить за процессом.
Геник задумывался, но так, чтобы приличествующая моменту пауза не была раздражительна для него самого и не стала обременительной для мадам.
- Искусство по-прежнему принадлежит народу... - кидал он пробный шар в кресло напротив. - Но не всё и не всему...
Этого для затравки разговора оказывалось вполне достаточно, дальше полагалось слушать. Он слушал и понимал, что на этот раз угадал - старуха светилась счастьем изнутри:
- Вот-вот, Генечка, вот именно, что не всем. Когда Илья закончил "Рассветы", никто и представить себе не мог, что это самое высокое искусство когда и про кровь, и про любовь сразу. А у него ведь там и то, и другое, и ранение в грудь у самого.
- И играют отлично... - угодливо добавил Геня.
- Ты в каком театре последний раз видел? - заинтересовалась Любовь Львовна. - Когда?
Генрих смутился:
- Ну-у-у... это уже довольно давно было, года два тому...
Дурново подскочила на месте:
- Как, два года??? У меня с восемьдесят пятого последнее поступление было по авторским, а сейчас девяносто первый! - она упала обратно в кресло и откинулась на спинку. - Сволочи!.. Вот, сволочи!!! Так в каком, говоришь, театре-то?..
Странно, но его тянуло туда снова и снова. Для чего он терял время в спальне Дурново, Геник понял гораздо позже, уже сидя в крытке новомосковского образца. Отбывал он срок там, а не на зоне, куда не был переведен по желанию начальника тюрьмы, которому искусство графического портрета пришлось по вкусу, и он взял Геньку под свое крыло, пристроив работать художником в тюремную обслугу. Трудился он в специальном хозблоке для избранных начальством счастливчиков, где и спал. Там же художник понял, точнее сказать, осознал вещь, которая удивила его своей незамысловатой простотой. Осознал и согласился. А изложил ему эту теорию в тюремной общаге как-то раз авторитетный бугор из простых мужиков:
- Семья, брат, - сообщил он Геньке, - это шестеренчатый редуктор, в котором много разных шестеренок и передач. Все они подогнаны друг под друга, обточены и отшлифованы: сначала инструментом, а потом еще и временем. И шестеренки эти не могут войти во вращение без нужной передачи, а если и завращаются, то все равно занадобится регулярная профилактика. А если нету ее, то редуктор этот - говно окажется и встанет. А не остановился чтоб, тогда хоть смазать надо самую главную в нем часть - большую зубчатую шестерню. От нее после само растечется. Понял, паря?
- Друг мой, - задумчиво ответил ему художник-график, сосед по койке, - ты и представить себе не можешь, насколько ты тонок...
Действительно, все было именно так. Генрих ухватил это сразу. Бабка Дурново была главной несмазанной шестерней семьи Казарновских. А он, Генька, должен был смазывать и делать ей профилактику, иначе аэропортовский редуктор без этого рассыплется на шестеренки. Все было ясно - бабка нуждалась в любви так же, как и все нормальные люди, но принимать ее не умела. Нуждалась, но не научилась. Исключением был Мурзилка. И теперь, если бы не это досадное недоразумение - арест и заключение под стражу, - Геник, обойдя ближайших конкурентов, окончательно смог бы занять место зверя, почившего за год до августовского путча, а попутно и разобраться с редким, но легким покалыванием в недовостребованной области творения добрых дел. Однако непосредственно к Генькиной совести это отношения не имело: та была хорошо защищена от попыток преодолеть возведенные проспиртованным Генриховым организмом защитные рубежи, и если удавалось пробиться к ней чему-либо особенно неугомонному, то это и служило причиной игольчатых волнений: совсем пустяковых и не очень надоедных...
"И все-таки вовремя я предложил ей мудацкую свою любовь, - подумал он. Если б тогда не напился, ни хера б мы не подружились. Не встретились бы даже..." - он улыбнулся своему совместному с авторитетным соседом открытию и приступил к наброску на бумаге первого варианта редуктора, начав с главной шестерни...
...Звонок прозвенел как раз в тот момент, когда Геник подсушивал оттиск печати, только что нанесенный им на доверенность с правом продажи BMW-735 от гражданина Семкина Германа Валериановича, проживающего по адресу: г. Новомосковск, ул. Ленина, 22-11, гражданину Глотову Анатолию Эрастовичу. Подделка на этот раз оказалась несложной: бумага была достаточно потертой и естественных шероховатостей хватило для воссоединения их с искусственно нанесенными Геником потертостями вокруг имени будущего владельца. Следы художественного своего преступления на рабочем столе он даже не удосужился прикрыть листком бумаги. А загасить дымящийся дуревой косячок ему просто не пришло в голову. Он славно затянулся и пошел открывать...
На пороге стояли пятеро: двое в форме и трое в штатском: четверо из Тулы, один - из Москвы.
- Простите, вы Генрих? - поинтересовался главный в форме с капитанскими погонами.
- Ну конечно, мой друг, - ответил ничего не подозревающий художник, - я Генрих.
Удивиться он успел лишь после того, как его ловко оттеснили к стене и привычным движением прохлопали карманы. Группа захвата прошла в квартиру и осмотрелась. Штатский заметил лежащий на видном месте паспорт, открыл, пролистал:
- Как же так получается, Генрих Юрьевич? - нехорошо по-ментовски улыбнувшись, поинтересовался он у хозяина. - Работаете, работаете, а на обстановочку нормальную никак не заработаете? - он брезгливо кивнул на поллитровую банку с окурками. - Недоплачивает Глотов?
Геник поднес дотлевающую папиросу к губам и сделал последнюю конопляную затяжку. Он уже отчетливо понимал, что - последнюю.
- Какой Глотов? - удивленно переспросил он мента. - Никакого Глотова не знаю, дружочек.
- Вот этот вот Глотов, - прояснил ситуацию другой в штатском и протянул Геньке недоделанную доверенность на Толиково имя, - Анатолий Эрастович, затем достал из кармана другой листок. - А это ордер на обыск.
Генрих поправил очки и близоруко опустил глаза на бумагу:
- А-а-а-а, этот... Сейчас... - он поднял глаза и уставился в потолок. Немного помолчал, обмысливая что-то свое, и твердо произнес: - Этого Глотова я не знаю. И никакого другого тоже не имею чести.
Второй в погонах, московский, самый незаметный, в это время вытаскивал из ящика упаковку травы в полиэтилене. Он внимательно взглянул на Геника и шепнул первому:
- Увозите в Тулу. Бесполезно. Этот не расколется...
Раздался телефонный звонок. Крайний в штатском взял трубку, послушал.
- Тебя, художник, - сказал он и протянул ее Генриху.
В трубке была Люба Маленькая:
- Пап, а ты за гэчепэ или против?
- А кто это? - переспросил он, но сам же не дал ответить. - Маленькая, передай Лёве, что меня арестовали и увезли, - и выдернул шнур из розетки.
Суд над бригадой в составе шестерых автомобильных злоумышленников, включая организатора дела Анатолия Глотова, четверых его подельников разных воровских направлений и несчастного верного Геньки, смутно догадывавшегося о дальнейшей судьбе своих графических произведений, но не вникавшего в состав не им налаженного рисовального преступления, состоялся в Новомосковске, по месту обнаружения преступного замысла.
Лев Ильич, как только начался процесс, прибыл в Новомосковск с кучей придуманных им бумаг от кучи творческих союзов, характеризующих Геника с самой творческой стороны.
- Свидетель Казарновский-Дурнев Лев Ильич! - объявил судья. - Что вы можете показать по делу?
- Дурново, - поправил Лёва судью, - а не Дурнев.
- Кого? - не понял судья. - Я говорю, по делу что?
Лёва внутренне махнул рукой и приступил к свидетельским показаниям:
- Представьте себе, - обратился он больше к залу, чем к суду, - 1981 год. Разгар брежневского правления. Международный конкурс плаката в Греции, посвященный инвалидам, - он по-доброму посмотрел в сторону завсегдатаев старичков и старушек. - Обвиняемый, Генрих Юрьевич, - участник от нашей страны. И этот человек, - Лёва с гордостью посмотрел на Геньку, - придумывает следующее: четыре кисти рук, спаянные в замок. И одна из них - протез. И название - "ВСЕ ВМЕСТЕ!". А еще ниже - "ЛЮБОВЬ!", - он перевел дыхание и взволнованно закончил доклад: - Четыре кисти - четыре руки - четыре любви человека к человеку. Греки такого еще не видели. И он ПО-БЕ-ДИЛ! Этот плакат висит сейчас в общественной приемной ЦК профсоюза работников культуры. И каждый раз, когда я прохожу мимо этого произведения, я горжусь, что этот человек - обвиняемый! - тут он смутился и быстро поправился: - Э-э-э... То есть я хотел сказать... что обвиняемый - этот самый человек!
