– Прав ты, прав, дорогой Заза! – вздохнул Шошиа.
– Шошиа, Саят-Нову не видел во сне? – спросил Гулоян.
– Знаю я, зачем ты вспомнил Саят-Нову! – догадался Шошиа. – Песни моей захотелось послушать? Нет, не видел!
– Э-э-э, что же ты тогда видел?
– Не говори!.. Вчера всю ночь я провел на улицах Тбилиси… Кутил на Мтквари с зурначами… Потом пошел в Сиони. Зажег свечи. Потом помолился богу, поблагодарил его за освобождение и обещал навсегда забыть про государственные деньги. А потом вернулся в церковь, поставил новые свечи и попросил бога: "Разреши мне, боже, брать самую малость!" А бог отвечает: "Знаю я тебя! Небось отхватил миллион с хвостиком!" Хорошо ещё, не знал старик, что этот "хвостик" – девятьсот тысяч!
– Новыми или старыми? – спросил удивленный Чейшвили.
– Болван! Миллион девятьсот тысяч новыми – весь бюджет Грузии. Старыми, конечно! А твоя зарплата?
– Сто двадцать.
– Значит, ты из-за каких-то тридцати рублей сидишь в тюрьме! Кто же ты после этого, если не идиот?!
– Конечно, тебе – хищнику и расхитителю социалистической собственности – легко говорить! Для тебя тридцать рублей пустяк!
– Чейшвили, кем ты работал на воле? – спросил вдруг молчавший до этого Гулоян.
– Инженером.
– А ещё?
– Ну… Имел общественную нагрузку… – Чейшвили почему-то воздержался от точного ответа.
– Какую? – пристал Гулоян.
– Был агитатором.
– Значит, был флагом, а потом к тебе приделали дерево, да?
В камере захохотали.
– Ну, что я говорил? – крикнул Шошиа. – Идиот и есть!.. Эх, Чейшвили, ты только выпусти меня отсюда, и я обещаю, всю жизнь буду содержать тебя, твоего следователя, твоего прокурора, твоего судью и даже щенкам твоим я буду выплачивать алименты!
– Отдай мне деньги, которые ты украл у государства, и я сам буду содержать тебя и твою Сиран!
– И не стыдно тебе вымогать взятку у меня, у заключенного?
Звякнул засов. Шошиа вмиг соскочил с окна. Отворилась форточка, и в камеру заглянула весна.
– Здравствуйте, преступнички! – пропела Нуну и улыбнулась обворожительной улыбкой.
– Здравствуйте! – стоном выдохнула камера. Все встали.
– Ну, на что жалуетесь?
Гм, на что мы жалуемся? Взгляни на нас, милая наша Нуну! Как ты думаешь, на что мы можем жаловаться? На многое. Не хватает нам женской ласки, любви, человеческого тепла, улыбки, слез, доброго слова… Ты пришла к нам, как дыхание весны, цветущая, пышущая жизнью, и ты спрашиваешь – на что мы жалуемся? Побойся бога, Нуну!
– Говорите же, у кого что болит? – повторила Нуну.
Мы бросились к двери.
– Голова!
– Люминал!
– Зубы, уважаемая Нуну!
– Люминал!
– Желудок, доктор!
– Люминал!
– Сердце болит!
– Люминал!
– Горло, Нуну! – сказал я.
– Вощеную веревку! – сказала она и протянула таблетку люминала.
Все засмеялись.
– А это кто? Почему он лежит?
– Это Девдариани, уважаемая! – ответил Чичико.
– Почему он лежит? – удивленно вскинула брови Нуну.
– Да при появлении женщины, да ещё такой красавицы, вежливый человек, если он жив, должен, конечно, встать… Видно, ему плохо. Встань, Девдариани!
Тот отрицательно помотал головой.
– Да, плохо ему! – заключил Гоголь.
– Андрей! – позвала Нуну надзирателя.
– Я! – откликнулся тот.
– Открой, пожалуйста, дверь, здесь больной!
– Иду!
Спустя минуту в камеру вошли надзиратель и… Нуну, Нуну! Божество, ангел, неземное существо, подобное которому до сих пор нам приходилось видеть лишь на картинах! Стройная, вся налитая, с высокой грудью, крутыми бедрами, загорелыми точеными ногами, в белоснежном коротком халате и с санитарной сумкой через плечо, она стояла перед нами – самая красивая из всех живущих на земле женщин, постичь все совершенство и прелесть которой дано было разве только нам – заключенным…
– А ну, сесть по местам! – приказал надзиратель. Никто не сдвинулся все мы застыли, словно завороженные.
Почувствовав произведенный ею эффект, Нуну нерешительно, но не без гордости направилась к Девдариани.
– Сесть! – повторил надзиратель. Мы встрепенулись. Чичико быстро подал Нуну стул. Она села и ладонью коснулась лба Девдариани.
Тот разомлел.
– Температуры нет. Что болит?
Девдариани молчал.
– Почему ты молчишь? Скажи, что тебя беспокоит? – удивленно повторила Нуну. А меня ещё больше удивило бы, если б Девдариани произнес хоть одно слово!
– Ну, что тебя беспокоит? Что ты чувствуешь? Говори же!
– Чувствую приближение смерти, доктор! – простонал наконец Девдариани.
– Ради бога… не зови меня доктором! Фельдшерица я!
– Для нас ты все: и доктор, и профессор, и королева!
– Ладно, зови хоть академиком, только скажи, как это ты чувствуешь приближение смерти?
– Вот так: идет, идет, подходит ко мне, я слышу её дыхание… – начал Лимон.
Вдруг из коридора донесся страшный вопль.
– Не выйду!.. Не хочу!.. Пустите меня!.. Пока не приведете прокурора, я не стану есть!..
Наш надзиратель стремглав выбежал из камеры. И тут произошло небывалое в истории "губернской" событие: то ли её толкнул Гулоян, то ли задел выбегавший надзиратель, только дверь камеры с лязгом захлопнулась! Нуну вскочила как ужаленная, метнулась к двери, рванула её, но было уже поздно: щеколда замкнулась снаружи, Нуну повернулась, прижалась спиной к двери и уставилась на нас расширенными от ужаса глазами. А мы, застыв на местах и затаив дыхание, потрясенные, смотрели на неё. Бледный как полотно Девдариани встал и медленно направился к ней. Я похолодел.
– Не подходи! – взвизгнула Нуну. – Не подходи! Не подходи!
Девдариани обеими руками схватил онемевшую от страха Нуну, приподнял её, поднес к стоявшему посередине камеры стулу, поставил на этот стул и несколько минут молча смотрел на неё. Потом отступил на три шага, воздел, словно в молитве, руки и шепотом начал:
О дивный стан, о стройный стан, о рук твоих переплетенье!
Очей, ресниц, бровей агат, граната губ твоих цветенье!
Ухватившись рукой за металлическую стойку нар, я стоял как окаменевший. Во рту пересохло.
В груди лелея образ твой, луной ущербною я таю!
Отрады нет, и в тягость жизнь, и смерть я, грешный, призываю!
Девдариани повернулся к нам. По щекам его стекали слезы.
О вы, кто любит и любил! Молю, страдалец, вас, несчастный:
Миджнура[33] мертвого – меня – земле предайте в день ненастный![34]
Девдариани сглотнул слезы, бросился на нары и уткнулся лицом в подушку.
Оглушенная, оторопевшая Нуну стояла на стуле и лишь моргала полными слез глазами. Чтобы не разрыдаться перед заключенными, она вдруг соскочила со стула, подбежала к двери и забарабанила кулачками.
В камеру ворвался перепуганный надзиратель.
– Кто захлопнул дверь? – взревел он.
Мы молчали. Нуну вышла.
– Гоголь, кто запер дверь? – налетел надзиратель на Чичико.
Все поняли – за криком он хотел скрыть собственную оплошность.
– Идите, начальник, ничего плохого не произошло, – спокойно ответил Гоголь.
– Если её кто обидел, сгною всех в карцере! – пригрозил надзиратель.
Гулоян встал, пересек камеру и остановился перед надзирателем:
– Сказали же тебе: уходи, пока красивый!
С минуту надзиратель и Тигран смотрели в глаза друг другу.
Потом надзиратель круто повернулся и вышел из камеры.
Камера облегченно вздохнула.
Ночью камера спит многоликим, тревожным сном. Люди стонут, бредят, плачут, смеются во сне. Мятежный, беспокойный дух витает ночью по камере…
Сегодня, утомленные впечатлениями дня, мы улеглись раньше обычного. И каждый из нас затаил в груди невысказанную грусть или радость от того странного, необыкновенного и незабываемого, что произошло сегодня у нас…
Вот уже два часа я лежу с открытыми глазами. Сон не идет. Я не свожу глаз с висящей под потолком мигающей лампочки. Лампочка напоминает мне вспугнутого на рассвете светлячка: ночь не ночь, день не день, и бедный светлячок беспомощно носится в воздухе, не зная, как быть – светить или погаснуть…
Я не сплю. Мне не спится.
Не спит лампочка под потолком. Ей бы очень хотелось уснуть, но нельзя. Она обязана бодрствовать.
И ещё не спит глазок в дверях камеры, единственный циклопический глаз, смотрящий не изнутри наружу, а наоборот – снаружи вовнутрь. Я чувствую, как он раскрывается периодически и смотрит, настойчиво всматривается в каждого из нас.
Спят все, кроме меня. Все? Нет, не все. Девдариани не должен спать. И хотя лежит он без движения, я готов поклясться – он не спит.
– Лимон? – позвал я тихо.
Он не ответил.
– Лимон! – повторил я. – Ты ведь не спишь?
– Что тебе? – откликнулся он.
– Не спится мне!
– Может, спеть тебе колыбельную?
– Лимон, а как звать тебя?
– Что, Лимон тебе не нравится?
– Нравится. Но ведь это не настоящее имя.
– Како моё имя. Акакий.
