— Если бы я каждый день досыта ел, не то бы мог!
На пристанях речные грузчики тоже дрались между собой. Но каждый раз за правилом боя строго следил старшина артели, высокий старик с рваной щекой, разъеденной волчанкой.
Самым страшным в том, что сейчас увидел Тима, было то, что человек, которого волокли офицеры, не сопротивлялся. Он даже не звал на помощь, а только сипло уговаривал:
— Господа, постесняйтесь! Я же сорок лет… меня нельзя бить при публике…
Санитар вздрагивающим голосом бормотал:
— Это что же такое, так и намертво искупать можно!
Ведь он же Никитин, у него царские портреты в доме.
Самый что ни на есть верноподданный! Он же правильно за машину встревожился. Крушения каждую неделю. Намедни целый состав с солдатами под откос. Сносились паровозы. Разве живой груз на таких можно возить? Хорошие машины под пичугинские грузы со сливочным маслом ставят! А под людей хлам!
Помощник дежурного по вокзалу, Городовиков, в лисьей шубе, в меховых наушниках и в красной фуражке, увидев Варвару Николаевну, неожиданно обрадовался и стал витиевато упрашивать ее осчастливить своим присутствием его служебную келью.
Варвара Николаевна решительно отказалась, но тогда Городовиков, склонив свое сизое, печальное лицо пьющего человека, значительно сказал вполголоса:
— Имею сообщить нечто важное, касающееся жизненного благополучия вашего уважаемого супруга. — И добавил с отчаянной решимостью: — Только из благородных побуждений, вопреки служебному и гражданскому долгу.
— Тима! — сказала мама. — Погуляй здесь, я сейчас приду.
— Видал! — усмехнулся санитар. — Какой двоедушник! Социалисты для него хуже черта. А вот желает предупредить. На всякий случай в будущем место себе сохранить: вот, мол, я же вам подслуживал.
Тима из вежливости кивнул головой, будто понимая то, что говорит санитар. Но одно он ясно видел: спутник его очень огорчен задержкой и тревожно поглядывает на железнодорожные часы. И когда санитар произнес обеспокоенно: "Жандармы небось тоже службу знают, им теперь чай пить некогда", — Тима вдруг понял, чего от него ждет этот человек, и заявил решительно:
— Вы мне покажите, пожалуйста, где папа работает.
Санитар обрадовался.
— Ладно, была не была — другого хода нет. Увидит тебя отец, испугается, сразу выскочит, а тут мы его в сторонку отведем, и мамаша на него воздействует. Только ты там мигом, и ни к кому не касайся.
В дощатых бараках лежали вповалку на нарах покрытые шинелями люди в серых солдатских папахах, натянутых иногда до самого рта, из-под шинелей виднелось бязевое грязное белье. Тяжелое, горячее дыхание, несвязное бормотание, сиплые стоны, кислое зловоние и шорох соломы под мечущимися в бреду телами — все это было еще более страшным, чем то, что до этого увидал Тима у водокачки. Два санитара несли на брезентовых носилках покойника в одной короткой нижней рубашке с уже окоченевшими тощими руками и ногами.
Тима отшатнулся, чтобы пропустить их, и увидел вдруг перед собой смеющееся костлявое лицо с глубоко провалившимися черными щеками. Медленно двигая потрескавшимися губами, человек спросил его:
— Испугался, парнишка? Не надо! Покойников только псы по глупости боятся. Ты и живых не бойся. Я вот спужался и сюда угодил, а нужно было бы в тайгу с ружьишком уйти. Вот за хилость души наказание. — И попросил: Ты бы мне водицы подал испить!
Тима пошел к бочке, стоявшей у двери, зачерпнул ковшиком воду с плавающими в ней кусками льда и подал больному. Солдат взял ковш в обе руки и стал пить звонкими глотками, жадно двигая кадыком.
Потом Тима увидел, как другой солдат, лежащий здесь же, на нарах, стал корчиться и, хрипя, дергать на груди рубаху.
— Помогите, ему же плохо! — закричал Тима.
Откуда-то из глубины барака поспешно подошел отец и, посмотрев на Тиму так, словно он не видел его, а только услышал откуда-то издалека, сказал деревянным равнодушным голосом:
— Немедленно уходи. Как ты сюда попал?
Отец держал в одной руке шприц, другой обнажил грудь солдата и затем быстро воткнул ему в тело иглу.
Медленно нажимая поршень освободившейся левой рукой, он поднял бурое веко солдата и снова опустил движением запачканных йодом пальцев.
Бессильно присев на нары, отец пробормотал, глядя на неподвижное, очень спокойное лицо солдата:
— Вот, значит, еще один.
— Петр Григорьевич, супруга! — сказал санитар.
Отец дрогнул и сказал сердито:
— Не пускать. Тут и без бабьих воплей голова кругом.
— Не его. Ваша!
— Вон! Скажите, чтобы уходила вон! — крикнул отец и, поймав за халат проходившего мимо длинноволосого человека в драповой шубе с каракулевым воротником, с повязкой красного креста на рукаве, спросил хрипло: — Вы почему Юсупову приказали отменить инъекцию?
Человек повернулся к отцу и сказал приглушенным басом:
— Господин Сапожков, надо разум иметь, православным медикаментов не хватает, а вы на иноверцев изводить изволите.
Отец ухватил человека за отворот шубы и, шатая его из стороны в сторону, огромного, тучного, закричал тонким голосом:
— Я вас ударю!
Человек мычал, покорно раскачиваясь, и шептал испуганно:
— Пустите, пустите!
Освободившись уже у самой двери, человек воскликнул могучим гулким басом:
— Почетного в рыло? Да за это тебе острог!
Отец вздохнул:
— Хорошо. Позовите дежурного офицера, пусть составит протокол.
— Э, нет! — вдруг испуганно воскликнул человек. — Мне это никак нельзя. Уж извините. То, что вы меня действием оскорбили, кто видел? Они! — И человек простер толстую руку к нарам. — Да их всех скоро вперед ногами вынесут. А протокол — бумага. Разговоры по городу пойдут, а я соборный староста. Вас, конечно, накажут, а мне мой срам дороже. Так что, господин хороший, между нами ничего не было. Но что касается иноверцев, тут мы с вами отдельно поговорим, через нашего начальника. Средства, собранные прихожанами на обзаведение аптечных снадобий для христолюбивых воинов, должны, следственно, идти по назначению, и здесь — я скала.
— Какая мерзость! — сказал отец, с отвращением разглядывая свои руки с дрожащими пальцами.
Санитар, ласково заглядывая отцу в опущенное лицо, снова напомнил:
— Супружница вас дожидает. И сыночек — хороший мальчик. Солдату испить подал. Но ведь вошь у нас здесь вредная, кольнула — и тифок…
Тима вышел из барака. Санитар, приказав зажмуриться, тряс у него над головой пакет с дезинфекционным порошком, приговаривая:
— Не вертись! Стой смирно! Едкая дрянь. Сам знаю.
Говорят, от заразы хорошо действует.
Вдруг Тима услышал рыдающий, гневный голос мамы:
— Вы жестокий человек! Как вы смели повести туда мальчика?
Тима открыл глаза и тотчас зажмурился, почувствовав жгучую боль, словно от мыльной пены.
— Мама! — закричал Тима. — Это я сам!
— Простите, если можете, — виновато сказал санитар. _ Но только им рассчитывал Петра Григорьевича из барака вытянуть. Другое не поможет. Непреклонный он.
Из барака вышел отец, и санитар вежливо отошел в сторону…
— Нет, — сказал отец, выслушав мать. — Я никуда не уйду. — И таким же деревянным голосом спросил:
Я даже удивляюсь, как ты, увидя все это, можешь предлагать мне подобное?
Отец все время нетерпеливо озирался на двери барака, по-видимому совсем не интересуясь тем, что ответит ему мама. Но мама молчала и только смотрела на него блестящими глазами.
Отец сказал:
— Ну, вот, значит, я пошел.
И мама только успела легким, летучим движением руки коснуться его колючей, давно не бритой щеки.
Отец, уже подойдя к двери барака, крикнул, обернувшись:
— Подожди, Варя! А деньги?
Мать подбежала, взяла руку отца и прижалась щекой к открытой его ладони, к еще дрожащим пальцам.
— Петр, какой ты у меня настоящий!.. Я так счастлива!
— Ну, Варя, — сконфуженно бормотал отец, пытаясь отнять свою руку. Неудобно, люди кругом, что за сантименты.
Мама отпустила руку отца и вдруг сказала гневно:
— И чтоб без часов я тебя больше не видела! Верни этому торгашу деньги. Слышишь, немедленно.
— Ну что ты, Варенька! Это такие пустяки. Я, право, не знаю, почему ты так реагируешь, — смущенно бормотал отец. — Тебя, очевидно, не так информировали.
— Так или не так, а чтобы часы были, — строго приказала мама. И, уходя, послала отцу воздушный поцелуй, улыбаясь ему своей самой нежной улыбкой.
На перроне мама поскользнулась и упала. Попробовала сама подняться и не смогла.
— Подожди, Тимочка. Не тяни меня. Я немножечко устала. Посижу так и отдохну. — Она попыталась сесть, но руки ее подогнулись, и она снова упала на бок.
Но тут появился тот самый санитар, который привез их сюда. Он поднял маму, отвел ее на скамейку под медным колоколом, помахал над ее бледным лицом меховой варежкой и осведомился:
