Время летело быстро. Егор Иваныч и не заметил, как прошли две недели. Он постоянно был занят, работал без устали, составлял ведомости, рылся на чердаках в книжном хламе, учился с Володей; кроме того, к нему было несколько особых просьб, которые он охотно и исполнил. Помещик иногда зайдет к нему, спросит, как идут его занятия, скажет, что вот такую-то статью не худо бы окончить, посоветуется с Егором Иванычем и всегда прибавит:
— Много, много дела, Егор Иваныч, совсем сбился с толку… А вы-то что ж не гуляете?
— Нет, я гуляю, — ответит Молотов, только прибавит, что вот такую-то статью ему хочется поскорее кончить.
В воскресенье Обросимовы, и вместе с ними Егор Иваныч, собрались к Аграфене Митревне Илличовой. Она была женщина толстая, сырая, находившаяся в строгом, праотческом законе у покойника мужа и потому немного поглупевшая. Аграфена Митревна рада была видеть в гостях богатого соседа и подняла тяжелую возню на весь дом. Скоро завязалась общая беседа, говорили о погоде, о посевах и всходах, о деревенских новостях. Немного спустя Лизавета Аркадьевна села на своего конька, то есть Жорж Занда, и поехала на нем. Егор Иваныч слушал внимательно; Обросимов морщился и посматривал неприветливо на дочь, чего, впрочем, никто не замечал; Леночка половину не понимала; мать ничего не понимала и тяжело дышала.
— Про какую вы это эманципацию говорите? — спросила Леночка. — Ученое что-нибудь?
— Вы не знаете, что такое эманципация? — спросила снисходительно вдова.
— Не знаю, расскажите о ней что-нибудь…
— Видите ли, ныне многие стремятся восстановить права женщины, дать ей воспитание полное, как и мужчине, свободу в выборе мужа, в выборе занятий, участие не только в семейной, но и гражданской жизни, личную независимость; хотят восстановить права женщины, которые не должны быть меньше нрав мужчины. Понимаете, это и называется эманципациею.
Вдова говорила, как читала. Отец с беспокойством думал: «О чем говорит с девушкой!.. Совсем без такта… Это у нас не принято». Леночка задумалась.
— Нет, не понимаю, — ответила Леночка простодушно. — Что это такое, например, значит — свобода в выборе мужа?
Отец с беспокойством повернулся на стуле.
— Очень просто, — говорила вдова поучительным тоном, забывая слова свои, что Леночка не способна к развитию, — очень просто: женщина выбирает мужа себе сама, как мужчина ее выбирает, и тут нет дела ни родственникам, никому. Она сама за себя отвечает…
— Этак иная бог знает кого выберет…
— Уж то ее дело.
— Этого не бывает никогда…
— Да, редко бывает…
— Так, значит, и нет никакой эманципации на свете; это, значит, ученость…
— Что ученость?
— Да вот эманципация… Ведь этого нет, и никто не позволит девице самой выбирать жениха; ну, значит, и неправду вы сказали.
— Браво, крестница, браво! — подхватил Обросимов.
Молотову занимательно было следить за этим забавным спором между двумя женщинами, из которых одна, очевидно, малоразвитая женщина, но от души говорила и верила тому, что говорила; а другая, образованная дама, ломалась, говорила свысока, и сомнительно, чтобы говорила с убеждением…
— Я никогда не понимала учености, — сказала Леночка. Лизавета Аркадьевна с комическим участием спросила ее:
— Что же вас вооружило против учености?
— Это самая скучная вещь. Стихи я люблю, и то чтоб хорошие были. Я много знаю стихов.
— Какого же поэта больше вы читаете?
— А вот у Лизы Вараковой я недавно достала стишки Пушкина.
— Какие?
— Хотите, прочитаю.
Лизавета Аркадьевна изъявила желание. Леночка сказала «слушайте» и стала читать: «Как пошел наш воевода вдоль по Клязьме погулять».
«Эх, бедняжка, — подумал Обросимов, — теперь поднимут ее на смех».
— Хорошо? — спросила Леночка, когда кончила чтение.
— Это не Пушкина стихи, — сказала вдова.
— Пушкина, Лизавета Аркадьевна, Пушкина. Мне Лиза Варакова говорила: она уж знает… Ах, вот Лиза Варакова ученость любит! Как начнет говорить: «Жизнь моя стремится… родник души… идеалы…» — просто смех!
— А вот вы читали, Елена Ильинишна, — сказала вдова, — что пляшут сам-друг мужик с бабою и они счастливее воеводы, — это правда?
Леночка задумалась.
— Как же можно, чтобы правда? Ведь это стихи! — отвечала она.
Лизавета Аркадьевна засмеялась.
— Так и стихи лгут, как ученость?
— Ах, какие вы, Лизавета Аркадьевна! Зато это стихи, а то ученость. Неужели вы не понимаете? Смотрите, как хорошо выходит: «В минуту жизни трудную, теснится ль в сердце грусть…»[5] — Она прочитала эти стихи с увлечением…
— Это худо? — сказала она. — Я много стихов знаю…
— Это прекрасные стихи, — ответила Лизавета Аркадьевна и потом перешла опять в область разных размышлений. Леночке стало скучно от «учености», и, воспользовавшись первым удобным случаем, она напомнила Егору Иванычу, что он хотел посмотреть ее козу и голубей.
Леночка показала свою любимую козу с голубой лентой на шее, голубей, свои куртины. Потом стали гулять по саду. Молотов не чувствовал особенного стеснения. Он быстро развивался.
— Ведь я правду говорила? — спросила Леночка.
— По крайней мере вы говорили то, что думали, чему верите.
— А она?
— Не знаю, верит ли она тому, что говорит.
— Так зачем же она и говорила?
— Хотела порисоваться.
— То есть хвасталась? Да ведь она не про себя говорила, а так… рассуждала…
— Это тоже хвастовство…
— Как же так?.. И не верила?.. Ай, как это смешно!..
Леночка, по наивности своей, не знала, что можно вычитать какую-нибудь хорошую мысль; вычитавши, запомнить ее хорошенько и для того даже на бумажку записать, со всеми красивыми оборотами, и потом сделать из мысли игрушку. Обыкновенное лганье она понимала, но этого не могла себе представить. Ей на минуту пришла в голову Варакова Лиза: «Не так ли, как та?», но нет, у той, бедняжки, действительно «жизнь стремилась» из «родника души» и тому подобное, а эта не верит и говорит; притом правду говорит и не верит. «Ведь смешно выходит», — подумала Леночка.
— Этого не бывает, — сказала она.
— Бывает, Елена Ильинишна…
— Зачем же она говорит?
— Чтобы сказали: вот какая она умная женщина…
— Будто умными называют тех, кто так говорит?
— Да.
— За что же?
— Все умные люди проповедуют то же самое…
— Так правда и то, что она о женихах рассказывала?
— Правда, — отвечал Молотов, невольно улыбаясь…
— Когда же это сделают? Скоро?
— Об этом толкуют пока да пишут…
— Ну, и что же?
— Больше ничего, Елена Ильинишна.
Леночка засмеялась и вдруг побежала, крикнувши: «Нагоните!»
Егор Иваныч сразу поймал ее.
— Нет, снова; дайте мне уйти сначала.
— Ну-с.
Молотов опять поймал ее. Он заметно скоро развивался.
— Вы очень скоро бегаете… Хотите, я запрячусь? Отыщите меня.
Молотов согласился. Он ушел в беседку.
— Пора! — закричала Леночка.
Он прямо пошел на голос и отыскал Леночку в густых кустах жимолости.
— Сразу нашли… теперь вы прячьтесь.
Он спрятался.
— Пора! — крикнул Молотов.
Леночка тоже пошла на голос, нагибалась под кусты, посмотрела за дерновым диваном.
— Пора! — раздалось совсем с другого конца сада.
— А!.. Вы перепрятались… Подождите же!..
Молотов сидел в кусту. Он вдруг почувствовал прикосновение к шее нежной, мягкой руки; он схватил руку и крепко сжал ее в своей большой руке… Леночка хохотала.
— Довольно прятаться… Давайте гулять… Хотите, я еще прочитаю стихи?
— Хочу.
— Пойдемте туда.
Они пошли к забору в тополевую аллею. Аллея разрослась густо, и солнце пробиралось между листьями на черную, прораставшую травой дорожку белыми пятнами. С боков дорожки кустами росла малина, сирень, жимолость, между ними огромная крапива и какая-то жирная трава поднималась от земли. Пела пенка, маленькая желтая птичка, бойкая и шаловливая на свободе и не могущая трех дней прожить в клетке: сейчас стоскуется, нахохлится и умрет. Еще меньшая птичка, гвоздок, порхала по кустам; московки, чижи, пухляки, зяблы — всевозможная мелочь лесная и садовая — надували свои горла и надавали разнообразные писки. Наверху стрижи визжат, воробей туда же путается со своим дрянным голосом… В самой глуши сада стоял дерновый диван, по бокам в черных плешах и с густой, сочной травой на средине. Над диваном полубеседка, оплетенная хмелем. Тысячи мелких звуков, производимых насекомыми, составляли аккомпанемент птичьему хору, какого не создаст ни один художник в мире. Сверчок барабанит, оса жужжит густо, кузнечик отколачивает металлические звуки, тонкой иглой вставил комар свой голос, а наверху с визгом несутся стрижи, а еще выше небо голубое, беспредельное, океан лазури и благодати божьей. Голосистый бабий крик слышен издалека. В воздухе аромат и песня.
