зажарил его, пригласив всех, кого посчитал нужным пригласить Кучкин, и с его же согласия — Невзорова, Болотина и теперь уже старых друзей — Дурнусова, Шумова, Холопова, Петрова.
Посидели, выпили, а разговор все крутился вокруг наглядной агитации в клубе к Первому мая и той же самой агитации для гражданских лиц на параде в Каменец-Подольске.
Говорили-говорили, и все было хорошо, как вдруг в клуб ворвался Хохлачев:
— Вы что здесь делаете? Лошади без овса, конюшни не убраны, а вы тут, — он презрительно повел краем рта, — рассиживаетесь… Да еще с вами этот…
Он явно намекал на начальника клуба…
— Вам дорого это обойдется! — истерично выкрикнул прежде ласковый старшина Хохлачев.
И выскочил из клуба.
— Что-то мы не так сделали, — сказал начальник клуба Кучкин. — Или пригласить его надо было заранее!.. Не знаю, не знаю.
Алеша считал себя более виноватым, чем все. Поросенок — его. И откуда у него вдруг такая явилась прыть, чтобы придумать этого поросенка и вообще подвести всех, но Кучкина прежде всего…
На следующий день Алешу отозвали из клуба, и он отсидел пять суток на гауптвахте, на «губе», — со снятыми обмотками и ремнем. На «губе» сидел еще один красноармеец, неизвестно за что пострадавший, и они говорили почему-то только на одну тему: «Будет война, не будет?..»
Ребята приходили на «губу», но их не пускали. А «губа» была отличная, не хуже обычной службы, только часовой стоял возле. Кормили лучше и больше, чем на воле, а тут, в Красной Армии, все время хотелось есть.
Может, отсюда и родился этот проклятый поросенок, купленный на мамин перевод у скаредного гуцула?..
Но бессмысленность и бездеятельность угнетали страшно. Алеша знал, что характер у него — отвратный, говорил себе сто раз: «Не заводись!» — и опять внутренне мучился на этой «губе». Жалел товарищей, которых подвел, жалел Кучкина, жалел лошадей своих — Костыля и Лиру.
Накануне Первого мая Алеша вернулся в казарму.
На улице было жарко. Вот-вот зацветут черемуха и сирень. Из травы лукаво тянули свои головки лютики и одуванчики. Окна домов уже скрылись в листве деревьев и кустарников, по стенам вился плющ.
Скрипели журавли колодцев, гремели цепи ведер, гоготали и крякали на улицах гуси и утки, копошились в пыли куры.
Плохо смазанные телеги везли мешки с семенным зерном и рассаду, и мальчишки-возчики и солидные дядьки лихо замахивались кнутами.
И вот поход в Каменец-Подольск на парад…
Костыль и Лира, его лошади, вели себя прекрасно. И в походе, и на параде прошли отлично.
На вторые сутки вернулись в Долину. В клубе были речи, танцы и его наглядная агитация. Только Кучкина не видно. Говорили, что его посадили под домашний арест. А у него семья — жена и дочка двух лет… Никто, Алеша тоже, не знал об этом.
Красноармейцы почти не танцевали. Младшие командиры решались, но робко. Местное население — девочки и девушки — веселились, ждали кавалеров. Не дождавшись их, танцевали друг с другом.
Духовой оркестр играл вальсы. Потом переходил вдруг на современное танго и утесовские, одесские мелодии. И песни из «Веселых ребят» и популярной «Моей любви».
Танцевали, шутили, смеялись, но в разговорах все так или иначе возвращались к одному.
— А как война, будет?
Вернулись в казармы поздно, после отбоя, и, только легли, задремали, дневальный крикнул:
— Подъем! Товарищ командир дивизиона!..
Все вскочили с нар — с первого и второго этажа…
— Тише, дневальный! — сказал командир дивизиона. — Зря вы их разбудили. Мне не всех нужно… Пусть ребята спят. А вот Горсков мне нужен. Болотин, Невзоров… А Кучкин здесь?
— Так точно!
Кучкин стоял за спиной дневального.
— Хорошо, — сказал командир дивизиона. — Я просил вас освободить… А теперь давайте выйдем… Спасибо, дневальный! Пусть ребята отдыхают.
Они вернулись в казарму. Долго не спали. Все обсуждали случившееся.
— А «шпала» — умница! — повторял Женька Болотин.
«Шпала» — командир дивизиона Сухов, так его была фамилия, — явно всем пришелся по душе.
За окнами стояла глубокая ночная тишина. Мерно шелестела листва деревьев, изредка пели какие-то птицы. Небо высветило звездами. Лунный свет просачивался сквозь крону деревьев, блестками падал на крышу казармы, на дорожки и тропинки вокруг. Пахло свежим лесом, травой, прелой прошлогодней листвой, лошадьми, сапожной ваксой…
Назавтра утром, третьего мая 1941 года, по всем подразделениям дивизии, полка, дивизиона, батарей была команда:
— Строиться!
Такие команды повторялись часто. К ним привыкли. А поначалу всякое случалось. И Алеша не раз попадал впросак с обмотками, когда срочно поднимали ночью, и другие ребята тоже. Чаще после Алеши — Проля Кривицкий и Сережа Шумов. У них с обмотками не лади-лось не только в ночные подъемы, но и по утрам. Были, конечно, наряды вне очереди.
Тут команда «строиться» прозвучала как-то особо.
Кроме своих командиров, перед строем были политрук Серов и командир дивизиона Сухов.
Комбат Егозин сказал:
— С сегодняшнего утра мы — пятая батарея. Четыре орудийных расчета, взвод связи, разведка. Лейтенант Дудин и помкомроты Валеев вам доложат подробности. После обеда отбываем в новое месторасположение. Сна не будет. В пятнадцать тридцать команда: «На вьюки!» Через восемь минут: «На колеса!» Все ясно?
Грузились в эшелон. Сначала — лошадей, следом технику, позже — самих себя. Команды «На вьюки!» и «На колеса!» выполнили. На станции команды последовали уже другие: развьючить, отделить пушки от лошадей…
— Куда едем?
— Война?
В пути узнали: ближе к границе. Кажется, в Черновицы. Бывшая заграница уже не воспринималась так, как в начале службы.
Они и старослужащие наконец-то смешались и стали ровней. Командиры уже не делили их на старых и молодых, а если что-то случалось, то чаще защищали молодых…
Ехали долго. В пути кормили лошадей. Торба овса — на одну лошадь. Раньше торба шла на двоих.
Алешины Костыль и Лира признавали его теперь даже в тряском поезде. Вздрагивали, тянулись мокрыми губами к рукам. Лошади были настороженны, но спокойны. Ни одного приключения.
Местечко, куда они наконец-то приехали, называлось Куты. Где граница, никто не знал, но то, что командир их, 141-го, полка стал комендантом гарнизона, узнали сразу. Другая часть дивизии уехала куда-то в другое место. В Кутах только их полк. И дивизион, конечно.
Маленький городок. Деревянные домики. Реже — мазанки. Крыши — солома. Редко — шифер. Еще реже — железо. Людей почти не видно.
Но зелени здесь еще больше, чем в Долине. Город буквально утопал в листве кленов и грабов, ясеней и дубов, каштанов и невесть откуда выросших здесь берез. Березки были молодые, тонкоствольные, с мелкими, клейкими, блестевшими на солнце листьями.
