не было человека на свете. Однако перед полуднем из порта вернулся Максимо, принес газету. Чтоб отвлечься, я развернул ее и увидел, что спасен.
В разделе иностранной хроники писали, что армия испанского претендента дона Карлоса наголову разбита в сражении при Арансуэке и в беспорядке отступает. Инсуррекция «карлистов» разгромлена.
Покинуть войско победителей нестыдно, но нельзя бросить тех, кто терпит поражение.
— Собирайся! Мы возвращаемся в Испанию, — сказал я моему малагуэньо, и он, не задавая вопросов, быстро, по-моряцки, уложил наш невеликий багаж.
Я явился к Вере прощаться.
Выслушав меня, она побледнела. Я смотрел на ее помертвевшее лицо, но не чувствовал ничего кроме ледяного оцепенения в груди.
Вера не пыталась меня отговорить.
— Я не вправе требовать, чтобы ради любви ты пожертвовал честью, — сказала она. — Для такого мужчины, как ты, это гибель, а я скорее погублю себя, чем тебя. Только ничего больше не говори. Повернись и скорее уходи, пока я не закричала. И ради Бога, ради Бога не оборачивайся. Да хранят тебя все ангелы, какие только есть на небесах.
Она закрыла глаза. Ее губы дрожали. Во всем виновато заклятье Сандовалей, подумал я. Лучше ничего не искать, чем искать то, что найти невозможно.
Поддавшись неизъяснимому порыву, я снял с себя медальон, надел цепочку Вере на шею, пошел прочь и ни разу не обернулся.
Из Керчи отправлю вместо прощального письма вырванную страничку тетради с рассказом о половинке песо. Припишу ли что-то еще?
Вряд ли. Да и зачем?
ЛОВЕЦЬ
— Повороти-ка круче к ветру, сынок. Экой ты турок! Нешто не видишь, нас того гляди захлестнет волной?
С такими словами обратился старый капитан маленькой фелюки к рулевому, изо всех сил сжимавшему кормило.
Кормщик был мóлодец с предлинными, пречерными усами совершенно на манер тараканьих, и дикой бородой густо-лилового цвета, каковой у торговцев суконным товаром называется баклажановым. На «турка» парень не обиделся, он и был природный турок, звался Керимом, а сходство между словом «дурак» и обозначением нации любимых сынов Магометовых не уловил, на что и рассчитывал говорящий. Этот был жидовин, на что недвусмысленно указывал изрядный нос, а еще более того хитрый взгляд из-под длинного чуба, напудренного тем неумолимым парикмахером, который в положенный срок без зову является и к красавице, и к уроду. Капитана суденышка звали Янкелем, однако во всем кроме лица и прозвания это был отрезанный от колена Израилева сустав. Старик запросто едал свиное сало, а спьяну и отплясывал гопака по субботам, да как: ноги пойдут вывертываться, словно веретено в бабьих руках, руки подопрутся в бока, а там пойдет и присядка.
Фелюка точно почти что ложилась боком на бурливые воды, сердитые волны так и норовили накрыть ее своим сизым одеялом, а получится, перевернуть. Дул сильный ветер, вздымая острые гребешки наподобие петушиных, и если б кто-то мог посмотреть на простор сверху, из-под косматых туч, на озаренное тощим вечерним освещением море, кораблик показался бы поднебесному наблюдателю зернышком, которое вот-вот склюют раззадорившиеся петухи.
Место было бойкое, мореходное, пролив между Крымом и кавказским берегом, но буря заставила всех моряков, кому дорога жизнь, искать пристанища в порту, и лишь одна эта фелюка бесстрашно держала курс в направлении Тамани.
На палубе кроме Янкеля и Керима были еще двое.
У борта, вольно раскинувшись на тюфяках, покуривала кривую трубку девушка, каких больше нигде на свете, пожалуй, и не сыщешь. Дело не в том, что она была хороша, мало ль под солнцем красавиц, какие ласкают взгляд, но эта не ласкала взор, а останавливала, и надолго, так что многие, кому доводилось случайно скользнуть по этому лицу глазами, всё оглядывались, а некоторые вовсе застывали, будто приклеенные.
Мавка (так звали нашу героиню, а проницательный читатель уж догадался, что мы затеяли рассказ не ради старого жидовина иль, упаси боже, турка) имела прозрачные, как голубой озерный лед, глаза под бровями, словно нашитыми из немецкого бархата, длинные черные ресницы, белую-пребелую кожу, а более всего поражали длинные волосы серебряного цвета, то есть совсем седые, но не такие, как у старых старух, а шелковисто-переливчатые. Эту причуду природы Мавка обыкновенно прятала под платком, а иногда сурьмила дочерна и тогда делалась похожа на гурию мусульманского рая. Но здесь, среди своих, девушка спустила платок на плеча и с наслаждением подставляла лилейные щеки ветру. Это была мятежная натура, которой непогода и буря лишь горячили кровь. Кериму она была любовницей, если только можно назвать любовницей ту, которая то подпускает к себе милого друга, а то гонит. Янкель называл ее «дочкой», хоть девушка была ему не родня.
Кто она и откуда, не знала и сама Мавка. В раннем детстве ее украли на Украйне цыгане, залюбовавшись малюткой со сверкающими как серебро волосами, ведь кочевой народ падок на блёсткое. Она выросла в таборе, постигнув все цыганские науки до столь высокой степени, что в конце концов обворовала своих учителей. На груди у Мавки посверкивало монисто, утащенное ею у паридайи, цыганской царицы — та ценила сию реликвию дороже конского табуна и, сказывают, умерла от горя, а только девочка (ей тогда шел одиннадцатый год) была уж далеко.
Янкель встретил ее тому лет восемь на базаре в Яссах, где Мавка показывала честному народу ученого волка. Волк ходил на задних лапах, выл песни на манер волынки, люди разевали рты, а бойкая девчонка шныряла меж зеваками да шарила по карманам и кисетам. Приметив такой замечательный талант, Янкель позвал Мавку с собой, и с тех пор они были неразлучны. Немало всякой всячины намотала на ус (иль уместней будет сказать на локон) наша героиня с сим искусным педагогом.
Однако мы сказали, что в ладье плыли четверо. Четвертый был не человек, а тот самый волк по имени Аспид, Мавкин питомец. Она
