копание отвлекало ее от вылепливания той самой завершающей фразы, приговорной, последней, стеллажный хлам будто был ее собственным головным хламом, эти хламы перемешались, и Саша стала просто засовывать ладони, не думая зачем, думая только о том, как несправедливо обошлись с ней и с Женей, о том, что все это случилось из-за прихоти одного человека, это он считает людей чучелами, он, а не я, он уничтожит нас, за что, почему, нет, мы не должны, я не должна. Потом Саша вообще перестала думать, все крупицы принимающего исчезли. Все залилось черным, совсем все. Черным залились даже глаза, Саша почти ничего не видела, она вплыла в это черное полностью, залепилась им. Саша повернулась спиной к стеллажу и сказала.
Я знаю, что нужно сделать.
Нас выгнали, так?
Так давайте покажем, что у нас тоже есть сила.
Давайте совершим символический поступок.
Это как мирный протест. Даже без митинга.
Мы просто забаррикадируемся здесь до завтрашнего утра.
Нашел! Нашел! Это закричал Астроном, выползавший из-под стола на четвереньках, вперед задом. Нашел! Он вдруг захохотал, за ним стала хохотать Таня, потом и Даша, это был нервно-электрический хохот, напряженный, сорвавший предохранители, это был не хохот, а истерикозаменитель, Женя теперь тоже смеялся, а вместе с ним, конечно, и Саша, этот хохот еще даже не затих, как Саша прорвалась в него, обрезала и сказала:
Я серьезно, ребята, это наш последний шанс.
После этого началось странное, неожиданное, с трудом осознаваемое Сашей. Астроном стал плясать и кричать, что это она, галактика, подсказала Саше. Даша снова хохотала, и через хохот из нее вываливалось, что пришло время психической революции, ура, пижамная вечеринка в психушке, да здравствуют протест, баррикады, Саша и нейролептики, и Саша не понимала, всерьез ли она. И тогда Таня сказала, высмеивая из себя, что пора бы в ее пятьдесят лет стать плохой девочкой. Женя взял Сашины руки и начал втягивать ее в кружение, как в детстве, когда колокольчиком надуваются юбки, но Саша ничего не понимала, не понимала, взаправду это или нет, и только Аня произнесла: «Ну нет, это уже слишком, удачи вам, ребята». Аня попыталась уйти из кабинета, и тогда к ней подбежала Даша, подбежала и остановила. Да брось ты, ночь в больнице, будет весело, сказала Даша, ничего преступного мы не делаем, так что оставайся.
И тогда Аня осталась, она тоже заразилась, подхватила эту инфекцию, вместе с Дашей обежала весь первый и цокольный этажи, чтобы запереть изнутри все двери, главную и две запасные, незаметные. Сторож уже ушел, так что в здании были только они, безумные, шумные, бесстыжие, освобожденные, потерявшиеся и глупые.
Ключи, что были в связке, звенели-перестукивались, их теперешняя держательница выбирала правильный, чтобы прорваться к музыке. Когда нужный ключ всунулся и покрутился, они набились в комнату, которая была не совсем комнатой, потому что жила только днем и никогда не жила после девятнадцати ноль-ноль. Но сегодня она стала логовом, убежищем, местом танцевания последних танцев и пропевания песен о конце света, сегодня она изжила свою кабинетность.
Та, что с фенечками, уселась за пианино, степенное и благородное, всегда воспроизводившее только стройные звуки, классические и запрещающие любую вольность, но теперь по нему забабахали пальцы, стиснутые цветными колечками, и тогда пианино пришлось изрыгивать из себя ужасные, несочетающиеся звуки, и если бы музыкальный инструмент мог стыдиться, то пианино укатилось бы в коридор.
Клавишный ор прекратился, когда та, что всегда ходила в черном-мешочном и с длинными рукавами, сорвала свое черное и высветила тело, крупногрудое, затянутое в цветную майку, а особенно затянутое в тонкой, будто совсем безжелудочной, талии, она подключила что-то к чему-то, и из кабинетных колонок забабахал рэп, йоу, камон.
От которого та, что сильно старше и с пятнистыми пальцами, натертыми шерстяными нитями, зажала уши, а потом заплясала вместе со всеми остальными, с замотанной фенечками, с раздевшейся, с бессловесным, с жилеточным и с нерасчесанной.
То плясали, то лежали, то сидели, то снова плясали, то рэп, то Бах, то тишина или пианинный ор, так прошли часы, два или четыре, может быть больше, и тогда та, что прежде носила только черное и длиннорукавное, сказала, что проголодалась.
И вся эта свора, обезумевшая, развеселая стая, выбежала в коридор. У ключей сменилась держательница, ею стала та, что носила фенечки. Она просовывала ключи в дверь, за которой запрещалось бывать тем, кого называли больными, потому что в этом месте отдыхали и пили чай белохалатные.
Шестой ключ подошел, и они ворвались в запретную комнату, и пооткрывали все шкафы, и распахнули холодильник, и повытаскивали печенье, баранки, хлеб, сыр, колбасу, помидоры и сливы, все это съели, а потом захотели повытаскивать и съесть еще, но решили, что лучше оставить запасы на ночь.
Они выбежали обратно в коридор и стали катать друг друга на медсестринском стуле, а может это был докторский стул, но самое главное, что у этого стула были колесики, и они проскальзывали по коридору вместе с сидевшим сверху, стул врезался в стену, сидевшие на нем смеялись.
Веселье, крики, танцы, хохот. Праздник свободы тех, кто считался душевнобольным, болезным, обязанным выродиться в нормальность.
Саша осознала, что сейчас восемь вечера, а также осознала себя и свое местонахождение, когда завибрировал ее телефон. Она поднесла его к лицу и увидела, что ей звонит Леша. Кто там, поинтересовалась Даша. Давай я отвечу, сказала Аня. Кто-то, видимо, важный, засмеялась Таня. Женя, хочешь еще покататься, спросил Астроном. Саша сбросила звонок. После этого она увидела, как на экране всплыл эсэмэсочный текст от Антона: «Сашенька, позвони как сможешь». Саша выключила телефон, положила его прямо на пол и пошла в конец коридора, туда, где начиналась лестница на второй этаж. Проход был наполовину прикрыт решеткой, наверное, она для чего-то нужна была раньше. Саша села за эту решетку прямо на пол и закрыла голову руками. Даша захотела пошутить в соцсетях и сфотографировала Сашу так, будто она заперта в камере. Даша запостила снимок и подписала его: «Редакция забаррикадировалась в здании психбольницы, главреда взяли в заложники и закрыли в клетке, лол». Саша подняла голову и крикнула: «На хрен всех мужиков!»
И тогда закрутилось еще большее безумие, оно выглядело как шкафы в театральной студии, которых стошнило вещами на пол, как Таня, наслаивавшая на себя синтетические блузы, мантию судьи и соломенную шляпу, как Даша, завалившаяся на подоконник и печатавшая ботинками следы на откосе, как Аня, которая притащила из изостудии зеленую гуашь и теперь разрисовывала стену листьями…
Эти стены вынесли многое,
