Георгий Дмитриевич. Он не пускает меня в детскую. Я хочу видеть пустую детскую…
Коромыслов. Твой брат строгий, я его знаю. Ну, а я пущу тебя, куда хочешь, и даже сам с тобою пойду. Значит, в доме пусто и можно скандалить, сколько угодно — это хорошо. Я люблю, когда в доме пусто… Ах, это вы, Вера Игнатьевна. Здравствуйте! Как же это у вас коньяку нет, Вера Игнатьевна! Живете полным домом, а коньяку нет! (Отходит с нею, что-то тихо ей говоря.)
Алексей. Тебе холодно, брат?
Георгий Дмитриевич. Нет. Павел, куда ты ушел? Павел!
Коромыслов. Я здесь. Вот что, милый друг: деньги у тебя есть? — у меня ничего.
Георгий Дмитриевич. Это есть.
Коромыслов. Ну и прекрасно. Значит, сейчас едем. И вы, коллеги, с нами.
Алексей. Куда?
Коромыслов. Туда, где светло, где пьяно и просторно. Разве сейчас можно оставаться в таком доме!
Георгий Дмитриевич. Да, да, едем. Спасибо тебе, Павел (смеется). Неужели сейчас есть место, где светло и где люди — о, проклятый дом!
Коромыслов. Есть такие места, Горя, и, к счастью, не одно.
Алексей. Постойте, Павел Алексеич, а мама? Она останется одна?
Коромыслов. А мама останется одна, такое ее дело, Алеша. Всем женщинам доказываю, что не нужно рожать, а они рожают, ну и сами виноваты. Идем, Горя.
Вера Игнатьевна (издалека, всхлипнув). Верно, Павел Алексеич, виновата!
Георгий Дмитриевич (упираясь). Я сперва хочу в детскую.
Коромыслов. В детскую так в детскую. Господа, в детскую!
Занавес
Прошло полгода. Екатерина Ивановна с детьми приехала на лето в имение к матери в Орловской губернии. Стоят жаркие и погожие дни начала июня. Сцена изображает большую бревенчатую комнату с дорогой мебелью, картинами и цветами; стены и полы некрашеные. В трехстворчатую стеклянную дверь, теперь совершенно открытую, видна большая терраса с обеденным, крытым цветной скатертью столом. Также много цветов, видимо, из собственной оранжереи. За перилами террасы налево — гуща зелени: старых кленов и дубов, потемневших от годов берез; посредине и вправо, вплоть до одинокого старого дуба, — широкая просека с четкими золотыми далями. Время к вечеру. На террасе у стола сидит Ментиков, небольшого роста человек с мелкими чертами лица и тщательной прической, и кушает молоко с сухариками; цветным носовым платком смахивает крошки с щегольского, полосатой фланели костюма. Из сада по ступенькам всходит Татьяна Андреевна, мать, высокая женщина, строгого и решительного облика, и за нею младшая дочь, Лизочка, красивая и крепкая девушка-подросток со сросшимися бровями. Идет она с видом упорного, но несколько нарочитого и веселого каприза, шагает и останавливается вслед матери и тянет душу низким капризным голосом: «Мама! а мама! — я поеду». При появлении Татьяны Андреевны Ментиков встает.
Татьяна Андреевна. Вы это что?
Ментиков. Кушаю молоко, Татьяна Андреевна.
Лиза. Мама, а мама! Я поеду.
Татьяна Андреевна. Отстань. А разве вы не обедали сегодня?
Ментиков. Благодарю вас, Татьяна Андреевна, я обедал. Но при городских условиях жизни мое здоровье расшаталось, и доктор велел…
Татьяна Андреевна. А, расшаталось!.. Свежее ли хоть молоко-то вам дали?
Ментиков. Вполне.
Татьяна Андреевна. Что вполне? Ах, да отстань же ты, Лиза, ты мне, ей-Богу, надоела! Не дергай за платье.
Лиза. Ментиков, хоть вы заступитесь за меня.
Татьяна Андреевна. Да уж, нашли себе доченьки заступника, сам Бог послал! Отстань, тебе говорю. А вот вы бы, миленький, раз здоровье расшаталось, побольше бы гуляли да на воздухе работали бы, а не… А где Катя?
Ментиков. Екатерина Ивановна, кажется, к себе в комнату пошли. Мы хотели в крокет играть, но так жарко…
Татьяна Андреевна. Да уж вы и занятие найдете… крокет? Лучше бы…
Через комнату быстро и легко проходит Екатерина Ивановна, высокая, красивая, очень гибкая блондинка. Движения ее всегда неожиданны и похожи на взлет или прерванный танец: минутами становится совсем неподвижной, подносит к подбородку сложенные вместе руки и смотрит изумленно и долго, приподняв сросшиеся, как у сестры, темные брови, — и в эти минуты молчит, разве только слегка качнет отрицательно головою.
Екатерина Ивановна. Вот и я. Ты меня звала, мама? — мне в окно слышно.
Лиза смешливо подмигивает сестре и, снова насупившись, тянет душу.
Лиза. Мама, а мама!
Татьяна Андреевна. Не звала, а просто спрашивала. Купаться сегодня ходила? Отстань, Лиза! Вот, Аркадий Просперович жалуется на свое городское здоровье, а я ему говорю…
Ментиков. Мое здоровье очень мало интересует Екатерину Ивановну.
Татьяна Андреевна (презрительно оглядев его). Я полагаю. Да скажи же ты ей, Катя, чтобы не приставала! — ходит с утра и зудит в ухо, как комар, — замучила.
Лиза. Я в Петербург зимой поеду.
Татьяна Андреевна. Ну и поезжай.
Лиза. Ты нарочно говоришь, а как наступит зима, так скажешь: сиди тут, дохни, некуда тебе ехать.
Татьяна Андреевна. Так до зимы-то сколько? Ну и забыла, конечно: от Любочки из Швейцарии письмо, пишет, что жара, и у Костеньки была уже дизентерия.
Екатерина Ивановна. Да что ты, мама! Как же можно с детьми и в такую жару… бедный мальчик!
Татьяна Андреевна. Да разве им с мужем втолкуешь! То ли дело у нас в Орловской губернии, звала ведь, так нет! Ты знаешь, Катечка, когда я сегодня встала? В шесть…
Лиза. А я в семь.
Татьяна Андреевна. В шесть! — и с тех пор на ногах и не присаживалась, и ни капельки не устала…
Ментиков. Все по хозяйству?
Татьяна Андреевна. Нет, с ключницей Кассой да с управляющим в крокет играла!
Лиза смеется, целует мать сзади в шею под волосами и внезапно принимает вид глубокого разочарования в жизни.
Лиза. Я пойду умирать. Катя, пойдем умирать!
Екатерина Ивановна. Я уж умирала сегодня, как в крокет пошли играть.
Лиза. Ментиков, пойдемте умирать!
Ментиков (бодро). Я еще хочу жить!
Татьяна Андреевна. Ему прически жалко!
Лиза. А мне ничего не жалко. О чем жалеть, о чем грустить?..
Медленно, с тем же видом: разочарования, проходит через комнату. Вслед за ней поднимается и Татьяна Андреевна.
Татьяна Андреевна. Погоди, Лизочка, пойду уж и я с тобой умирать. Что ж одной-то девочке умирать!.. (Уходит.)
Ментиков. Как жарко!
Екатерина Ивановна. Пойдемте в комнаты, там прохладнее.
Ментиков. Сыграйте что-нибудь, Екатерина Ивановна… Грига.
Екатерина Ивановна. Сейчас?
Ментиков. Мне хочется музыки.
Екатерина Ивановна. Удивительно у вас все не вовремя, Аркадий Просперович.
Ментиков. Да?
Молчание.
Я сегодня вечером уезжаю, Екатерина Ивановна.
Екатерина Ивановна. Это еще что?
Ментиков. Мое присутствие, видимо, не совсем приятно вашей матушке, да и вы сами…
Екатерина Ивановна. Оставайтесь.
Ментиков. Катя!
Екатерина Ивановна. Опять? Помните, что я вам сказала, Аркадий Просперович, и сейчас опять повторяю: если вы еще раз осмелитесь назвать меня Катя или чем-нибудь напомнить…
Ментиков. Но ты мне принадлежала, Катя, ты была моей!
Екатерина Ивановна. Если вы… если вы… Я вас ударю сейчас!
Ментиков. Простите, не буду больше. Не думайте, Екатерина Ивановна, что я боюсь вашего удара… вы уже ударили меня однажды…
Екатерина Ивановна. Я рада, что вы это помните.
Ментиков. Да, я помню. И поверьте, я не боюсь повторения, но моя любовь к вам бескорыстна, и только одного я хочу: день и ночь жертвовать собою для вашего счастья… Я останусь.
Екатерина Ивановна. Зачем вы мне напомнили? — сегодня с утра мне было спокойно, и я надела белое платье.
Ментиков. Белое платье — эмблема чистоты: вы невинная жертва, Екатерина Ивановна.
Екатерина Ивановна. Зачем вы напомнили мне… О, какая тоска… Я была несчастна, я была безумна, когда я отдалась вам. Какой вы ничтожный, — разве же вы не понимаете, что я от презрения отдалась вам, от этой горькой обиды… Он отравил меня. Меня он смел заподозрить, что я ваша любовница… ну, так вот, так пусть это будет правдой, так пусть я ваша любовница, — вы довольны?
