Екатерина Ивановна. Понимаю.
Алексей. Катя, отчего ты ни разу не ответила ни на одно его письмо? Ведь такое молчание хуже всяких слов, Катя. И хотя я целиком и со всех сторон обвиняю Георгия, но мне было жаль смотреть на него. Почему ты не ответила ему?
Екатерина Ивановна. Не знаю.
Алексей. Ты и мне ни слова не ответила. Писала о детях, о себе, и все как-то — прости, Катя, — бездушно. А на вопросы мои о нем — ни слова.
Екатерина Ивановна. Я не знала, что отвечать.
Алексей. Ты его не можешь простить?
Екатерина Ивановна. Не знаю.
Алексей. Но ведь ты же его любишь, Катя?
Коромыслов. Постой, Алеша, так дело не делается. Одним словом, Катерина Ивановна, ваш муж приехал с нами, сидит сейчас в кустах и ждет вашего разрешения явиться сюда.
Екатерина Ивановна (вставая). Нет!
Алексей. Катя, ну послушай же.
Екатерина Ивановна (незаметно кладя руку на сердце). Нет!
Молчание.
Алексей (вставая, сурово). Значит, нам уезжать? Хорошо; едем, Коромыслов.
Коромыслов (рукой усаживая его). Эх, Алексей, тут только начинается, а ты — едем… Дай человеку опомниться, не хватай его за горло.
Алексей. Я не это ожидал встретить, Катя, когда ехал сюда. Неужели в тебе так мало великодушия! Когда я ехал сюда, я думал встретить ту Катерину Ивановну, чистую, великодушную, благородную, по отношению к которой только сумасшедший, как мой братец, мог возыметь какие-то подозрения. Катя!
Екатерина Ивановна. Ее уже нет, Алеша, ее на твоих глазах убили.
Коромыслов. Она хочет сказать, что хоть пули и не попали, и тела ее не тронули, но душу убили. Не так ли, дорогая? Ну так это вздор: душу так легко не убьешь. В моей душе, скажу вам, дорогая, бомбы взрывались, а видите живу и делаю это с большим удовольствием. Все проходит, все забывается, дорогая! А вы еще такая молодая и такая красавица, и детишки у вас, насколько помню, недурны. И мы сейчас пойдем с Алешей чайку попьем и сад ваш посмотрим, а вы с ним тут поговорите. Ведь неудобно же на самом деле: член Государственной думы, а сидит в кустах, как рябчик. Не надо унижать человека.
Екатерина Ивановна. Я к нему не вернусь.
Коромыслов. Ну, вот это самое ему и скажите. Ведь немыслимо же такой разговор вести через посредников как вы полагаете? Красивый у вас парк — это имение вашей матушки?
Екатерина Ивановна. Да.
Коромыслов. И хозяйство, видимо, в порядке. Эх, давно я не был в настоящей русской деревне, среди соломенного пейзажа, и теперь даже как-то совестно. Пишу голых баб, и надоели они мне хуже горькой редьки, а нарушить порядок…
Алексей. Прости меня, Катечка, я, кажется, резко говорил.
Екатерина Ивановна (быстро улыбнувшись). Какой же ты глупый, Алеша: настоящая совесть никогда не должна просить прощения, что бы она ни сделала. Ты моя совесть.
Коромыслов. А я — часы. Идем, Алексей, да только уж вы, дорогая, никуда из этой комнаты не уходите: выйдете в другую, а потом в эту и не вернетесь. Платьице на вас в порядке, и прическа, и все, как следует, посидите тут, дружок, он недалеко.
Уходят. Екатерина Ивановна, не поднимаясь, на том же стуле ждет — руки ее опущены между колен. Солнце зашло, и в саду вечерние тени. Где-то далеко пастухи играют на жилейках. Тишина. Тяжело и грузно ступая, всходит по ступеням Георгий Дмитриевич, испуганно осматривает террасу и говорит: — Катя! Никого нет. — Нерешительно переступает порог и в первую минуту не видит Екатерины Ивановны. Осторожно делает еще два шага.
Георгий Дмитриевич. Катя! Где ты, Катя?
Молчание. Вдруг видит жену, сидящую все в той же позе, и замирает. Потом решительно подходит к ней, молча опускается на колени и молча кладет ее руки на свою голову. Екатерина Ивановна неподвижна.
Катя, это я пришел. Отчего ты молчишь, Катя? Взгляни на меня — это я, Катя!
Екатерина Ивановна (тихо). Встань. Нет, я ничего. Встань, Горя.
Георгий Дмитриевич (вставая). Ты меня не ждала?
Екатерина Ивановна. Нет, я все время жду тебя.
Георгий Дмитриевич. Катя, неужели это правда, и я вижу тебя? Катя, отчего ты мне не отвечала на письма — ведь я совсем с ума сошел, Катя. Посмотри, у меня седые волосы на висках.
Екатерина Ивановна. Я вижу. Я тебя люблю. Нет, нет, не подходи.
Георгий Дмитриевич. Но отчего у тебя так опущены руки? Катя, ты не двинулась с места с тех пор, как я вошел, — что с тобой, Катя? Мне страшно, голубчик. Дети здоровы?
Екатерина Ивановна. Дети здоровы. Георгий — я падшая, я изменила тебе.
Молчание. Он отходит, слегка шатаясь, в сторону и садится в кресло, опустив голову на руки. Молча растут в саду вечерние тени.
Георгий Дмитриевич. Тогда?
Екатерина Ивановна. Нет. Разве ты еще думаешь.
Георгий Дмитриевич. Погоди немного, я сейчас не понимаю. Говори.
Екатерина Ивановна. Лучше не надо говорить, Георгий.
Георгий Дмитриевич. Нет, говори…
Екатерина Ивановна. Я отдалась Ментикову. Нет, потом, когда ты хотел убить меня. Это было только раз.
Георгий Дмитриевич встает и два раза проходит по комнате, потом снова садятся в той же позе.
Георгий Дмитриевич. Говори.
Екатерина Ивановна. Но я забеременела, и мне сделали операцию. Больше ничего не было.
Георгий Дмитриевич (хрипло). Больше ничего?
Екатерина Ивановна. Да, больше ничего. Лучше было не говорить.
Георгий Дмитриевич. Мне Лиза сказала, что Ментиков здесь живет уже месяц. Зачем он здесь?
Екатерина Ивановна. Не знаю. Мне не с кем говорить. Вам очень больно, Георгий Дмитриевич?
Молчание. Георгий Дмитриевич встает, несколько раз проходит по комнате, вытянувшись, как на смотру, с сжатыми в кулак руками. После одного из поворотов так же решительно подходит к жене и опускается на колени.
Георгий Дмитриевич. Прости меня, Катя.
Екатерина Ивановна (вскакивает). Что? Пусти руку. Что?
Георгий Дмитриевич. Прости меня, Катя.
Екатерина Ивановна (кричит). Не смей… Не смей! Не тронь меня… Мама! Пусти меня!..
Он с силою прижимает ее голову к своей груди, заглушая ее бессвязный крик.
Георгий Дмитриевич. Катя, Катя, голубчик, что с тобой, успокойся, услышат, Катя… Это я, Катечка. Да бедная же ты моя, да милая же ты моя!
Екатерина Ивановна (тихо). Пусти. Бога ради пусти. Я опять закричу.
Георгий Дмитриевич. Да ты же любовь моя, — ты же вечная, единственная любовь моя. Куда я тебя пущу? Куда я тебя пущу?
Екатерина Ивановна. Пусти!
Георгий Дмитриевич. Ну, если хочешь, Катя, Катечка… — мы умрем вместе. Вместе — ты понимаешь? Потому что куда я тебя пущу? Куда я сам пойду? Да разве, есть какая-нибудь дорога… Ну, умрем, умрем, и я буду счастлив.
Екатерина Ивановна. Я одна должна умереть.
Георгий Дмитриевич. Одна? А я что же буду делать? Клянусь тебе, Катя, даю честное слово, что если ты… сейчас… Открой глаза, взгляни мне прямо в душу… Ты смотришь, Катя? — ты видишь, Катя, ты видишь, Катя?
Почти отталкивает ее, подходит к двери и смотрит в сад, держа голову обеими руками. Так же, подняв руки, как для полета, смотрит на него Екатерина Ивановна.
(Глухо, не оборачиваясь.) Ты здесь, Катя? — не уходи. Боже мой! Смотрю я в этот сад, на эти тени вечерние, и думаю: какие мы маленькие, как мы смеем мучиться, когда такая красота и покой. Катя, за что я сделал тебе такую боль? за что я измучил себя? Ты вернешься ко мне, Катя?
Екатерина Ивановна. Если ты хочешь, Горя.
Георгий Дмитриевич оборачивается, подходит.
Георгий Дмитриевич. Поцелуй меня.
Целует.
Екатерина Ивановна. Пусти!
Георгий Дмитриевич. Тебе хорошо?
Екатерина Ивановна. Да. И мне страшно немного. Поцелуй меня.
Георгий Дмитриевич. Сердце мое напуганное, ничего не надо бояться, ничего. Разве есть на свете что-нибудь страшное для любви? Ничего… Я сейчас, как этот старый умный сад, а все люди — под моими ветвями.
Екатерина Ивановна. Походим.
Георгий Дмитриевич. Как прежде?
Екатерина Ивановна. Да, слушай. Нет, ты слушай внимательно…
