22 сентября 1900 г.
Печатается по фотокопии с автографа, хранящегося в Литературном архиве Национального музея (Прага). Впервые опубликовано: «Краткие сообщения Института славяноведения АН СССР», 1957, № 22, стр. 53.
Открытка.
Ответ на письмо Б. Прусика от 16(28) сентября 1900 г. (ГБЛ).
Пьеса моя «Три сестры» в настоящее время еще только пишется. — В своем письме Прусик обращался к Чехову с просьбой: «Позвольте же мне перевести и новую Вашу пьесу „Три сестры“ и будьте столь добры послать мне один экземпляр ее!»
Вами переведенные пьесы буду ждать… — Ответ на строки из письма Прусика: «Имею честь сообщить Вам, что Ваш рассказ „В овраге“ напечатан в моем переводе в „Чешской ревю“ и что на днях Вы получите экз<емпляр> тех №№, где он напечатан. Ваш „Дядя Ваня“ принят на сцену Национального театра и пойдет этой зимой. Как только будет напечатан, то Вам вышлю. „Иванова“ я тоже уже перевел и отдал в печать, так что я перевел уже все Ваши пьесы: „Чайку“, „Дядю Ваню“ и „Иванова“». 5(18) ноября Прусик извещал Чехова: «Сегодняшней почтой высылаю Вам первый экземпляр только что вышедшего из типографии моего перевода „Дяди Вани“ с просьбой о любезном его принятии. Надеюсь, что вскоре и „Иванова“ буду в состоянии выслать. „Ce’skou Révue“ уже выслал. Получили ли Вы ее?» (ГБЛ). Извещение о постановке пьесы Чехова «Дядя Ваня» (в переводе Б. Прусика) на сцене Пражского Национального театра было напечатано в «Новостях дня» (1900, № 6256, 20 октября): «Нам пишут из Праги: 14-го октября на сцене Чешского Национального театра была поставлена драма Л. Н. Толстого „Власть тьмы“ <…> Следующая новинка — тоже русская драма „Дядя Ваня“ А. П. Чехова, пользующегося также большою популярностью среди чехов. Пьеса будет поставлена так, как она идет на сцене Московского Художественно-Общедоступного театра» (см. также письмо к О. Л. Книппер от 17 апреля 1901 г. в т. 10 Писем).
3153. Ю. О. ГРЮНБЕРГУ
24 сентября 1900 г.
Печатается по автографу (ЦГАЛИ). Впервые опубликовано: Чехов, Лит. архив, стр. 177–178.
Ответ на письмо Ю. О. Грюнберга от 19 сентября 1900 г. (ГБЛ; Чехов, Лит. архив, стр. 177).
Сегодня я послал III том ~ Назовите книгу так: «Очерки». — Грюнберг в своем письме спрашивал: «Надеюсь, что корректуру III тома Вы получили. Можно ли этим закончить этот том или же в него должно еще что-нибудь войти, и что именно? Не откажите также сообщить, какое заглавие дать этому тому (I „Рассказы“, II „Повести и Рассказы“, а III?)». III том собрания сочинений Чехова вышел с заглавием «Рассказы».
Опять-таки повторяю… — См. письмо Чехова к Грюнбергу от 21 июля 1899 г. и примечания к нему (т. 8 Писем).
…в рассказе «Мечты» не исправлены цифры… — Рассказ «Мечты» (1886) печатался в III томе собрания сочинений Чехова по тексту сборника «В сумерках». При включении его в собрание сочинений Чехов изменил одну деталь: по тексту сборника бродяга был осужден на каторгу не на 7 лет, как в окончательной редакции, а на 12: «Маменьку осудили на каторгу на 20 лет, а меня за мое малолетство только на 12». Вероятно, именно это цифровое исправление, 12 на 7, в корректуре и не учли вначале в типографии Маркса (ср. т. 5 Сочинений, стр. 399).
3154. Е. Я. ЧЕХОВОЙ
24 сентября 1900 г.
Печатается по автографу (ЦГАЛИ). Впервые (с датой «14 сентября 1900 г.») опубликовано: «Красный архив», 1929, № 6 (37), стр. 177–178. Дата исправлена в ПССП, т. XVIII, стр. 397.
Открытка. Датируется по почтовым штемпелям: Ялта. 25 IX.1900; Москва. 27 IX.1900. Дату «14 сентября» Чехов, по-видимому, поставил ошибочно. Это подтверждается тем, что Е. Я. Чехова 14 сентября была еще в Ялте и выехала в Москву только 23 сентября — см. письмо* Чехова к Книппер от 22 сентября 1900 г.
…ловлю мышей и пускаю их на пустопорожнее место… — И. Н. Альтшуллер вспоминал: «Чехов любил животных. Когда я увидел, с какой заботливостью он ухаживал за раненым Каштаном, как внимательно, по всем правилам хирургического искусства, перевязывал его разодранную лапу и с какими при этом ласковыми словами к нему обращался, я понял, почему такой удивительной вышла у него „каштанка“. И когда он, поведя серьезную войну против мышей, брал из мышеловки осторожно за хвост попавшуюся мышь и спускал ее через низкий забор на кладбищенский участок, то я уверен, что мышь только посмеивалась и, наверное, в ближайшую же ночь перебиралась обратно на дачу к своему врагу» (И. Н. Альтшуллер. О Чехове. — Чехов в воспоминаниях, стр. 591).
3155. О. Л. КНИППЕР
27 сентября 1900 г.
Печатается по автографу (ГБЛ). Впервые опубликовано: Письма к Книппер, стр. 69–70.
Ответ на письмо О. Л. Книппер от 24 сентября 1900 г.; Книппер ответила 30 сентября и 1 октября (Переписка с Книппер, т. 1, стр. 196–198, 200–202 и 203–204).
…почему этот тон, это жалобное, кисленькое настроение? — См. примечания к письму 3148*.
…уеду в Москву… — См. письмо 3171*.
…напиши мне, как прошла «Снегурочка»… — См. письмо 3145* и примечания к нему*. Критика неодобрительно встретила этот спектакль. О возможной причине провала «Снегурочки» в Художественном театре К. С. Станиславский писал в книге «Моя жизнь в искусстве»: «Спектакль не имел успеха. Казалось бы, что он заслуживал лучшей участи. Может быть, впрочем, успеху помешало то обстоятельство, что декорации последних двух актов плохо умещались на сцене и требовали слишком большого антракта для их перемены. Поэтому оба акта пришлось играть в одной и той же декорации, что совершенно спутало мизансцены и вызвало нежелательное сокращение пьесы» (Станиславский, т. 1, стр. 218). В ответ на вопрос Чехова Книппер сообщала 30 сентября: «Сыграла два раза Леля в „Снегурочке“, раз „Одиноких“. За Леля хвалят. У меня из-за этой роли были мелкие неприятности с дирекцией. Играла я с Мунт (Снегуркой) на 2-м спектакле, а на первом Лилина с Андреевой, и наш состав все в один голос признали лучшим, и удивлялись, почему не мы играли на открытии. Ну, об этом история умалчивает. Приедешь — поговорим <…> Вчера у нас обедали Горькие, потом все поехали на „Снегурку“ — играла я и Мунт. Был в театре и Васнецов и Фигнер, и им понравилось, говорят. А в общем „Снегурка“ шлепнулась, можно сказать. По-моему — пьеса эта не стоит таких затрат энергии и труда и капитала. Мария Петр<овна> мне не нравится Снегуркой — нет сказки, нет поэзии. Есть простота и искренность простой деревенской девушки, а этого мало. Савицкая — Весна — нехороша. Нет тепла, неги, мягкости, красоты звука, стиха. Хорош Берендей — Качалов. Для меня каторга играть в этой сказке — за кулисами — гадость, пыль, хоры, оркестр, техники, рабочие, народу — без конца. Я устаю от закулисной возни ужасно. После первого спектакля мы ужинали в „континентале“, было просто и славно. Были Горькие и Бунин, кутили до 5-го часу утра» (см. также письма 3157*, 3172*).
…ты хочешь и ждешь какого-то объяснения… — Книппер писала 11 октября: «Нежный мой Антон, как мне хочется видеть тебя! Как хочется приласкать тебя, поговорить с тобой обо всем, о чем не дописалось в письмах, о том, что на душе друг у друга. Не пугайся — я не хочу разговора с серьезными лицами и последствиями, как ты опасался. Не буду приставать к тебе, не буду тебя мучить, а буду только любить, буду мягкая, хорошая и интересная для тебя…» (Переписка с Книппер, т. 1, стр. 207).
Если мы теперь не вместе, то виноваты в этом не я и не ты… — Позднее, когда Книппер стала женой Чехова, ее не раз упрекали в том, что она не бросила сцену и не находилась все время рядом с больным мужем. Поясняя свои сложные взаимоотношения с Чеховым, Книппер писала в своих воспоминаниях: «Казалось бы, очень просто разрешить эту задачу — бросить театр и быть при Антоне Павловиче. Я жила этой мыслью и боролась с ней, потому что знала и чувствовала, как ломка моей жизни отразилась бы на нем и тяготила бы его. Он никогда бы не согласился на мой добровольный уход из театра, который и его живо интересовал и как бы связывал его с жизнью, которую он так любил. Человек с такой тонкой духовной организацией, он отлично понимал, что значил бы для него и для меня мой уход со сцены, он ведь знал, как нелегко досталось мне это жизненное самоопределение» («Об А. П. Чехове» — Книппер-Чехова, ч. 1, стр. 46).
Что в театре нового? — Книппер отвечала 1 октября: «Вчера играли „Дядю Ваню“, дорогой мой! С каким наслаждением, с какой радостью! Первую пьесу в этом сезоне публика приветствовала так горячо, так дружно. Опять на всех нас пахнуло чем-то хорошим, родным, дорогим! Не могу тебе передать, как мне было приятно играть вчера. Думала о тебе, милый мой! Хотела, чтобы ты был тут, чтобы ты видел, как артисты и публика любят „Дядю Ваню“, как радуются успеху. Вчера все играли хорошо. Немирович после первого акта пришел за кулисы возбужденный, говорил, что играем тонко, мягко, стильно. Видишь, как любят тебя! После первого акта аплодисменты так и грянули. Я теперь конец второго действия веду иначе — нервнее, возбужденнее, но сдержанным звуком, негромко, и чувствую, что это лучше и ближе к замыслу моего милого скромного писателя — правда, родной мой?»
