на локте и не без удивления глядя на своего денщика.
Степан вздрогнул; казалось, он предполагал застать Алексея Сергеевича спящим. Он с минуту постоял неподвижно и вдруг молча, медленно опустился на колена перед кроватью. Пораженный его странным поведением, Алексей Сергеевич сел на постели, не спуская с него глаз.
— Ваше благородие, простите, коли можете! Видит бог, не со зла это сделал, вам же хотел лучше, а ничто такое...— заговорил он глухим, надсаженным голосом.
— Да в чем прощать-то? Что с тобой, Степанушка? — прошептал Ястребов, а сам почувствовал, как упало его сердце от какого-то темного, грозного предчувствия.
— Мой грех, я убил Дарью Семеновну! — простонал Степан.
Как громом пораженный сидел Ястребов, не спуская глаз с склоненной к его ногам головы Степана.
— Как же это так? Быть этого не может?! — бормотал Ястребов, сам не понимая, что говорит, и чувствуя, как в нем словно что-то обрывается с нетерпимой болью.
Степан медленно, тихим, глухим голосом, но последовательно и толково, шаг за шагом передал все случившееся. Ястребов слушал и ушам своим не верил. Порой ему казалось, что он сидит и видит все это во сне, и он невольно принимался ощупывать себя. Но нет, все это было наяву.
— Этого только недоставало! — застонал он вдруг и с глухим рыданием упал на подушки.
Но Степан молчал и стоял, не подымаясь с колен, низко опустив голову. Вдруг Алексей Сергеевич поднялся й, схватив его за плечи, зашептал страстным, прерывающимся голосом:
— Голубчик, Степан, слушай... молчи, молчи... никому... ни гугу, ни слова... никто не узнает, никто... никто не слыхал, даже я не слыхал... Ради бога, молчи... пусть это все умрет меж нами... понял... пусть умрет и забудется... Я верю, верю тебе, верю, что ты не из злого умысла сделал... Верю, это уж так, видно, господу богу было угодно... но только ты молчи... Боже мой, что я буду без тебя делать?! Ты один у меня, голубчик, дорогой мой, один, один на всем свете... Я не хочу, я не могу расстаться с тобой!
Он был точно в бреду.
Словно ножом полоснуло по сердцу Степана; он не ожидал этого: вместо брани, проклятий, угроз — слова любви и прощения! Он не выдержал и зарыдал.
— Батюшка, отец родной, и ты не клянешь меня, окаянного,— рыдал он, страстно припадая к обнаженным костлявым ногам Ястребова, осыпая их горячими поцелуями и обливая слезами.— Ты меня же, Каина, убивца подлого, жалеешь?
Алексей Сергеевич судорожно схватил и стиснул его голову своими руками и снова торопливо зашептал, низко наклонясь над ним:
— Никто не узнает, никто не догадается, уедешь скорее отсюда, я в монастырь пойду, и ты ступай. Бог милостив,— он простит, мы оба будем молиться... В этом году тебе идти в запас, до тех пор возьми отпуск, и сейчас же поедем, только — молчи...
Степан вдруг поднял голову.
— А те? — спросил он глубоко проникнутым голосом.— За что же они-то, неповинные, из-за меня, окаянного, страдать будут? Нет, Алексей Сергеевич, так негоже: умел грех великий на душу принять, надо его и искупать. Сейчас же иду к полковому командиру и объявлюсь ему. Мне самому легче будет... Нет, не удерживайте меня, Алексей Сергеевич. Я уж и тем облегчение и великое утешение получил, что ты, мой батюшка, мой голубь сизокрылый, солнышко мое ясное, меня, злодея лютого, ворогом своим не почитаешь, дай тебе боже за это счастия и в этой, и в будущей жизни. А теперь прости, пора!
По мере того как он говорил, голос его становился все тверже и под конец зазвучал неподдельным пафосом.
— Прости. — И он снова поклонился Ястребову в ноги.
Алексей Сергеевич встал с постели, крепко обнял его и припал к его жесткой, омоченной слезами щеке.
— Делай как знаешь,—произнес он тихо,—но помни, что бы с тобой ни было, я никогда не буду считать тебя преступником, и для меня ты останешься по-прежнему все тем же, что и был...
Степан поднялся с колен и, пошатываясь, вышел из комнаты...
Был пятый час ночи, но у полковника еще не спали. Несколько человек из старших офицеров, собравшись к нему по обыкновению, с увлечением «винтили».
Полковник очень удивился, когда доложили ему о приходе денщика Ястребова.
— Что ему там надо? — спросил он, недовольный тем, что его отрывают от карт.
— Говорит, что ваше высокоблагородие повидать хочет, по наиважнейшему делу!
Полковник поморщился, однако отложил карты и вышел в переднюю.
— Что тебе, Морозов? — спросил он у вытянувшегося перед ним Степана.
— Ваше высокоблагородие, прикажите арестовать меня, я убил Дарью Семеновну!
Хотя полковник и сам, не дальше, как утром, еще подозревал Степана, но тем не менее это неожиданное признание поразило старика: Степан пользовался долгое время крайне хорошей репутацией и всеобщим доверием.
— А ты не врешь? — спросил полковник, пристально вглядываясь в его лицо.
— Кабы — да врал, ваше высокоблагородие! — невольно воскликнул Степан с выражением такой сердечной боли, что полковнику даже стало жалко.
— За что же ты убил ее?
Степан несколько замялся.
— Поругавшись дорогой, я ее в сердцах и ударил, а она побежала его благородию пожалиться; ну, я испугался и добил!
Полковник сомнительно покачал головой, но ничего не сказал и, повернувшись, пошел назад в комнаты.
— Господа, — обратился он громко к присутствующим,— я не ошибся: не мужики убили Дарью Семеновну; настоящий убийца нашелся и сам явился с повинной...
— Кто же это? — разом вскрикнули все.
— Степан Морозов, денщик штабс-капитана Ястребова. Он у меня в настоящую минуту находится в передней. Говорит, что убил, поссорившись на дороге; да мне сдается, это он врет. Причина должна быть гораздо глубже и серьезнее... Поручик,— обратился он к дежурившему в этот день по полку поручику Носову,— потрудитесь арестовать преступника и посадите его пока в секретную комнату.
Носов вышел исполнять приказание.
Степана судили. На суде он упорно отмалчивался и не проронил ни одного слова в облегчение своего преступления, и его присудили к высшей мере наказания.
Ястребов вскоре после этого вышел из полка и уехал, но куда — этого никто не знает. Он словно в воду канул, и даже слухи о нем не доносились до полка. Через несколько лет говорил кто-то, будто в одном из отдаленнейших монастырей видел старого, совершенно седого, дряхлого
