class="p">Алексей Сергеевич горько улыбнулся:
— Эх, полковник, есть чувства, пред которыми бессильна самая твердая воля.
— Я знаю, ваше горе очень велико, но ведь не вы же один любили и любите. Мало ли есть людей, теряющих тех, кто им дорог, но отчего же никто не предается такому отчаянию?
— Не знаю, не умею вам сказать. Может быть, потому, что у всякого в молодости были хотя бы самые незначащие, легкие увлечения, но которые впоследствии все же таки служили чем-то вроде воды, примешиваемой к вину, расслабляя и обессиливая до некоторой степени настоящее чувство, но я не знал таких увлечений: я почти до сорока лет сохранил все силы моего сердца, и когда полюбил, то полюбил всем моим существом, без раздела. Даша была моя первая и последняя любовь!
Ястребов говорил тихим, но глубоко-прочувствованным голосом, на ресницах его дрожали слезы.
Полковник был очень расстроен.
— Послушайте, — начал он особенно ласково и задушевно,— оставимте этот вопрос, он для вас, я замечаю, особенно тягостен; я приглашал вас, чтобы поговорить об одном весьма интересующем меня вопросе. Скажите, пожалуйста, кто, по-вашему, убийца? Ведь арестованные сознались только в одном — в ограблении, факт же убийства отрицают самым энергическим образом. И с вашего позволения, я в свою очередь в этом случае принимаю их сторону. По-моему, они не убийцы, а только дураки, неумело воспользовавшиеся убийством и попавшие как куры во щи.
И полковник подробно сообщил Ястребову свой взгляд и все доводы, на основании которых он считал крестьян вовсе непричастными к убийству.
— Убийца на воле, — продолжал он,— и, очень может быть, гораздо ближе, чем многие это думают.
При этих словах полковник особенно пристально и зорко взглянул на Ястребова.
— Я вас не понимаю, полковник: если не они, то кто же и кому могло быть нужно это убийство? Я, признаться, не особенно-то вникал до сих пор в суть дела, а теперь не могу не сознаться, что вы правы.
— Надо вам сказать, что и следователь теперь начинает убеждаться в их невиновности, но держит их пока до открытия настоящего виновника.
Сказав это, полковник опять пытливо уставился в лицо Ястребова. На этот раз Алексей Сергеевич заметил его взгляд и горько усмехнулся.
— Хотите, полковник, я скажу, о чем вы сейчас думаете?
— Говорите, но я вперед уверен, что вы не угадаете.
— В настоящую минуту вы думаете, не я ли убил Дашу?
— Вот и не угадали! Как раз ошиблись! Я ни на минуту не подозревал и не подозреваю вас, хотя должен сказать вам, что против вас есть много улик, и настолько веских, что узнай об них судебный следователь, он, со свойственной ему рьяностью и бестолковостью, пожалуй, распорядился бы арестовать вас.
Ястребов побледнел.
— Какие же такие могут быть против меня улики? — произнес он, впиваясь глазами в лицо полковника.
— Их несколько, — хладнокровно возразил полковник,— во-первых, в минуту убийства вас не было дома и вас видели идущим по дороге в Хмурово; во-вторых, припомните ваше странное поведение у Саблина, ваше лихорадочное волнение, ваши загадочные слова, которые вы говорили при этом поручику Носову; в-третьих, скажите, пожалуйста, если мы исключим покушение на ограбление, то кому могла быть нужна смерть Дарьи Семеновны? К довершению всего, я знаю, что вы не далее, как накануне, при драгуне Агееве чуть не убили ее.
— Я вижу, — саркастически усмехнулся Ястребов,— что сведения ваши были довольно обширны, но все же не полны. Вы, кажется, не знаете главного. Как вы думаете, для чего я шел в Хмурово?
— Например?
— Ни больше ни меньше как для того, чтобы встретить Дарью Семеновну и убить ее.
— Как так? — изумился полковник.
— Очень просто. Придя домой, я не застал ее, и, подозревая, что она пошла в одно место, я, под влиянием ревности, схватил револьвер и пошел в Хмурово с желанием убить ее. Встреться она мне тогда — я наверно привел бы свою мысль в исполнение, но по дороге раздумал и повернул назад... Впрочем, вы, полковник, кажется, не верите, что мы не встретились,— нахмурился он вдруг.— В таком случае, можете арестовать меня.
— Господин штабс-капитан, я сам знаю, что делать,— сухо заметил полковник, задетый слегка недоверчивостью Ястребова.— Говорю вам, если бы я хотя на минуту усомнился в вашей невинности — я бы не поцеремонился арестовать вас, но я головой ручаюсь, что вы тут ни при чем, иначе не стал бы я с вами так откровенничать; но ваш последний рассказ еще более усилил подозрение, пришедшее мне в голову, как только я вник в это дело.
— Какое же? Если не я и не мужики, то кто же?
— Есть еще один человек...— задумчиво протянул полковник и вдруг неожиданно спросил: — Скажите, капитан, не замечали ли вы какой-нибудь перемены за последнее время в вашем денщике, в Степане?
— Что вы хотите сказать этим? — вспыхнул Ястребов.— Уж не подозреваете ли вы и его?
— Что ж, ваш Степан святой, что ли? И почему он должен находиться вне всяких подозрений? — уклончиво заметил полковник.
— Если это так, господин полковник,— разгорячился вдруг Ястребов,— если вы серьезно подозреваете его, то, простите меня, это такой абсурд, так ни с чем не сообразно, что я только удивляюсь, как вы, человек такой умный и рассудительный, могли додуматься до таких пустяков! Я еще понимаю, можно подозревать меня, — я, по крайней мере, лицо заинтересованное, я даже покушался раз на ее жизнь,— но Степан... с какой стати! Не дальше, как накануне, он сам подставил за нее свою грудь и спас ее от моего кинжала, рискуя собою. Вы не знаете этого человека — это олицетворение честности, великодушия и доброты; он щенка не ударит, а не только что человека; да, наконец, и причины нет. С Дашей у них никогда никаких ссор не было; она относилась к нему лучше даже моего. Я решительно не понимаю, с чего это вам вздумалось. Или вы шутите, или... я уж и не знаю что?! Если вы имеете причины подозревать меня, то арестовывайте, но взваливать на человека, вполне невинного, такие небылицы — это даже и невеликодушно, чтобы не сказать больше!
Ястребов не на шутку обиделся и, не слушая опровержений и доводов полковника, сухо распростился и ушел крайне раздраженный.
XX
— Следователи! — ворчал он, возвращаясь домой.— Право, следователи! И
