Охотник был не в себе, бледен и нервен. Он шел со стесненным сердцем. Необъяснимое беспокойство лежало тенью на его душе. Он казался себе человеком, собирающимся двинуть воды огромного замерзшего водопада.
— Нет, — ответил он Бену, — не пейзаж виноват в моей мрачности, а я сам не знаю что. Много денег, очень много денег, Бен! Столько, что трудно вообразить.
— Чем больше, тем лучше, — аппетитно заметил авантюрист. — Я начинаю хотеть есть, далеко еще до расселины?
— Нет. Она лежит за той волной камней. Мы почти на вершине хребта.
Цаупере нес веревочную лестницу и массивный шест для спуска в пещеру. Вдруг он вскрикнул.
— Что такое? — спросил Гент.
— Там… человек? я видел, — пробормотал дикарь, указывая в сторону озера. — Был там.
Оба белые разом остановились и повернулись по указанию негра. Неровная гряда скал выделялась по синеве озера угрюмой, блестящей массой, но там, как и здесь, было безлюдно.
— Тебе показалось, Цаупере!
— Нет, музунгу! Была голова, ушла. Неоткуда было взяться здесь живым существам, кроме них. Гент понимал это и, на мгновение встревоженный, тотчас успокоился. Бен рассеянно осмотрел окрестность.
— Никто не забредет сюда, — уверенно сказал он. — Даже не проползет червь.
Они перевалили последнюю гряду; впереди чернела линия пропасти; казалось, скалы были рассечены огромным ножом. Бен, увидев пропасть, заторопился; им начало овладевать волнение.
— Где дерево, лестница, — бурчал он. — Гент! Куда, где, в каком месте? Давайте спускаться.
Они устроили спуск. Заглянув в пропасть, Гент увидел знакомое черное отверстие.
— Это вход, Бен, — сказал он, — спускайтесь первым, я за вами. Цаупере, ты останешься наверху. Карауль нас…
— От облаков, — проворчал Саллас, проворно изчезая в расселине. Сверху была видна лишь его белая шляпа. Блеснул свет электрического фонаря, и Бен при его свете храбро двинулся черным проходом. Гент не медля спустился к нему. Его сердце билось, как перед казнью, и он не понимал, что с ним.
В конце прохода Гент нагнал Бена. Круг фонаря бродил от движений его руки по стенам и своду пещеры. Вдруг Бен услышал за плечом неузнаваемый, чужой, хриплый голос: то говорил Гент.
— Мало света, очень мало, — твердил он, чувствуя, что им овладевает слабость, а в глазах мечутся тени, сбивая окружающее в фантасмагорию. — Я не вижу… Вы видите… Вот здесь, кругом по стенам… глиняные овальные сосуды… Боже мой, зажгите свечу, несколько свечей, Бен…
— Сосуды… — сказал Бен, двинув ногой, при этом что-то брякнуло. — Это черепки. Что здесь были какие-то сосуды, в том нет никакого сомнения, но что их били и разбили — это тоже верно.
— Как? — Гент прислонился к стене. Бен навел фонарь на его лицо. Охотник был чрезвычайно бледен.
— Здесь ничего нет, — громко, больно раздавшимися словами сказал Саллас. — Свечей, о которых вы говорите, у меня нет, но вот я проведу светом вокруг, и вы окончательно убедитесь, что здесь, кроме какого-то лома, решительно ничего нет.
Стал поворачиваться, держа фонарь в вытянутой руке. Согнутый углом пола и стены круг света медленно обошел пещеру; его молочное сияние не озаряло ничего, кроме валявшихся в беспорядке ружей, куч черепков и тряпок.
Гент вынул трубку и стал ее набивать. Руки тряслись, табак просыпался. Он машинально положил трубку в карман.
Бен прошелся по углам, толкая носком сапога разный хлам.
— Я не вижу вашего лица, Саллас, — сказал Гент так тихо, как говорит раздавленный, когда кладут его на носилки. — Идите сюда.
— Теперь я не могу смотреть на вас, — отрывисто произнес Бен. — Ничего, успокойтесь.
— Я спокоен.
Действительно, он был уже спокоен, но внутренне — мертв. Взгляд его бесцельно блуждал в полутьме. Он сел на камень и тотчас же нагнулся и поднял что-то, упавшее с камня; это была бумага — пять листиков, вырванных из записной книжки.
— Теперь мне в самом деле нужен свет, — более твердым голосом сказал Гент, — вот что-то, что, может быть, есть ключ к этой истории.
— В самом деле. — Бен быстро подошел к Генту. Охотник, взяв фонарь, стал подбирать листки. Они были исписаны карандашом рукой Ван Ланда.
— Читайте вслух, — сказал Бен.
— Да. Слушайте.
На записке не было ни числа, ни обращения, ни указания на часы, в какие, когда она писалась. Так пишут лишь в совершенно безнадежном отчаянии.
Излагалось следующее:
«Если вы придете сюда, то знайте, что мы все погибли.
Вы не виноваты, и я не имею зла против вас.
Я последний, который еще жив, — Ван Ланд. Пишу я с трудом, очень слаб, я не ел и не пил уже пятый день. Потом, когда допишу, я выползу к пропасти и прострелю себе голову; здесь я не хочу лежать мертвый.
Когда вы ушли от нас, мы в тот вечер пили и играли в карты; скоро ушел из-за стола сын Стефенсона, ничего не сказав, куда идет. Я приметил, что он взял карабин, но не сказал ему, а стал его ждать.
Однако он не приходил и не пришел до утра. Всю ночь мы были в беспокойстве, искали его, ходили с огнем вокруг лагеря, кричали, даже стреляли, но он как будто и не был с нами — исчез бесследно.
Утром он пришел прямо ко мне. Я не узнал его. Красные глаза, бледен и все говорит без умолку. Я ничего сначала не мог понять.
— Что с тобой? Где ты был? — спросил я.
— Обокрасть нас хотел, — завопил парень, — там, где я был, хватит миллионов, чтобы стрелять в слонов бриллиантами. Бери, на! Всем хватит! Бери!
Он полез за пазуху и бросил на постель дождь камней. Здесь были рубины и бриллианты, жемчуг и изумруды. Я вскочил, забыв, где я, кто я и что со мной. Я испугался.
Он выворотил карманы и покрыл стол золотом, кольцами, браслетами. Он был как бы не в своем уме. Тогда я сильно встряхнул его за плечи, потом плеснул ему в лицо водой.
Понемногу он успокоился. Вот что было: он пошел ночью следить за вами, крался как кошка по скалам и видел, как вы проникли в пещеру. Потом, подождав, когда вы ушли, забрался туда.
Затем, набив пазуху и карманы чем попало, пришел в лагерь.
Тут он стал мне рассказывать, сколько всего в пещере. Я уже ни в чем не сомневался, я всему верил: и как не верить!
Мы пошли к другим, собрались все, стали советоваться. Больше всех бесновался Клебен. Он чуть не катался по земле от нетерпенья. Мы еще ничего не ели, не пили и отправились, забыв о еде, на скалы.
Спустились мы в пещеру так же, как спускались вы, сделав смоляной факел. Когда мы увидели, что было в пещере, то стали как помешанные. Даже Ван Буш дрожал, как лист. Я думал, что моя голова лопнет. Старик Стефенсон пел и обнимал всех. Но Клебен был ужасен. Он как сунул руки в золото, так и остался стоять, он тискал монеты пальцами, бредил, не мог оторваться. Стал синий весь. Я отвел его, выбрал из его рук монеты; они словно прилипли к его ладоням. Потом он стал плакать без причины; весь дрожал и стонал. Тогда на это мало обратили внимания.
Больше мы в лагерь не возвращались. Сколько времени пробыли мы в пещере, пока хватились Клебена, — не упомню. Мы что-то говорили, ходили вокруг проклятых богатств, считали их, спорили; вдруг Ван Буш сказал:
— А где Клебен?
Его нигде не было. Я вышел по проходу к обрыву и взглянул вверх, на полосу неба. Что-то повернулось у меня в сердце: не было бревна поперек пропасти, исчезла и лестница.
Я закричал:
— Клебен, где ты?
Наверху, над краем обрыва, показалась голова. Это был Клебен, но его лица я не видел, оно было обращено к тьме. — Я здесь! — крикнул он. — Что хочешь, Ван Ланд?
— Что все это значит?
— Ничего. Я сбросил шест и лестницу. Вы не выйдете оттуда.
Еще ничего толком я не понимал, но голова стала кружиться. Я не смел больше спрашивать. Клебен закричал снова:
— Вашего там ничего нет, пойди и скажи это всем. Я приду, когда вы все умрете.
Он, надо быть, помешался. Голова Клебена исчезла. Как я ни кричал, он не появлялся. Ему было, должно быть, страшно самому. Я пошел в пещеру и рассказал, что случилось.
Сначала мне не хотели верить, потом все побывали у обрыва и увидели, что выхода нет. Никто не допускал, что это шутка. За это убивают. Мы были поражены. У нас не было ни воды, ни припасов.
Время от времени выходил кто-нибудь звать Клебена. Он не откликался, не появлялся. Когда я почувствовал, что предстоит нам, я не выдержал, упал духом. Все говорили в один голос: „Да, попались, выхода нет, пришел конец, смерть“.
Огня у нас тоже не было; то есть спички были, но нечего жечь. В темноте просидели ночь. Никто не спал. Я думал, что нам нет никакой надежды. Мы словно безвестно затонули в подводной лодке.
На другой день мы еле двигались от голода и усталости. Говорить не хотелось. К вечеру стало худо с сыном Стефенсона. Он стал кричать: „Я уйду, уйду отсюда!“ Как безумный, пополз к выходу. Никто его не удерживал, только отец сказал вслед: „Смотри, не оборвись“, — и засмеялся. Через несколько минут я услышал, что он плачет. Из пропасти донесся вскрик, потом далекий гул, и все стихло.
