– Сам я терпеть не могу этого подорожного разбойника, да человек-то нужный. Он стережет мои деревни от русских наездов и порой посужается деньгами – хоть и за адские проценты. Да ведь мне не с ним детей крестить, плеснул ему рюмку водки, да и подалее от нас; теперь ведь не на сейм собираемся. Здорово, пан вахмистр, – сказал он входящему Жеготе. – Как живешь, можешь?
Жегота был старик высокого роста, широк плечом и зверовиден на лицо. Под орлиным носом подвешены были два огромных уса; серые очи сверкали из-под густых бровей – все черты и приемы выражали дерзость и жестокость, худо скрытые под униженными поклонами и лживыми словами. Изношенный синий кафтан его вовсе был создан не для посещений, но за поясом заткнут был пистолет, оправленный в серебро, и широкая сабля качалась на боку. Он с ног до головы обрызган был грязью. Чудная его фигура обратила на себя общее внимание.
– Ну, что скажешь, пан Сорвиголова? – спросил хозяин, когда тот обнял его колено.
– Я едва унес свою на плечах, ясновельможный, – отвечал смиренно Жегота. – Русские наехали на наше селение в позапрошлую ночь, разграбили, выжгли, угнали скот, перестреляли многих панцерников. Панская деревня Тримостье, что на дороге, – хоть шаром покати.
– Русские осмелились сделать наезд? разграбить мою деревню? Это неслыханная наглость, за это надо их проучить, за это надо втрое им выместить. Да что же ты делал сам, пан Жегота, чего глядели твои панцерники? Разве даром держит вас король на границе? Разве затем даны вам преимущества шляхетские, чтобы вы провозили запрещенные товары да шильничали по большим дорогам? Я уверен, что русские в погоню за тобой ворвались в наши границы, а твои удальцы – до старого леса, привыкши воевать больше с карманами, чем с ладунками!
– Прошу извинить, ясновельможный; я, правда, был на полеванье, только в другом краю, за Великою. В Опочку приехал новый стрелецкий голова, князь Серебряный, – и ему-то вздумалось показать свое молодечество. Я догнал их уже близ переправы, но после небольшой перестрелки ничего не мог отбить. Приезжаю домой – одни головни курятся, сундуки разбили, старший сын тяжело ранен. С обеда я поскакал сюда просить у пана защиты и помощи и вчерась бы вечером был здесь, да на дороге конь пал, и я верст пятнадцать тащился ночью пешком.
– Это срам, это позор имени польскому, я не стерплю этого!
– Не дай в обиду нас, бедняков, пан Колонтай; если спустит им магнат, так они будут у шляхты хозяйничать, как в своем кармане. Смилуйся, ясновельможный!
– Пусть меня убьет не бомба, а пивная бутылка, лопнувши, если я с русских не возьму за каждую баранью шкурку по коже. Я с ними разочтусь, разведаюсь!
Многие шляхтичи кричали: «На Русь, на Русь!»
– Я кровью смою след их с земли польской. Пан Жегота, назначаю пятьдесят рейтаров с моим ротмистром, чтобы вместе с панцерниками ударить под Опочку. Понимаешь?
– Где я пройду лисой, там со страху три года курицы не несутся, а где волком проскачу, там долго и трава не будет расти. Положись на меня, ясновельможный: будет где погреть руки и выкрасить контуши!
– То-то, Жегота, не положи охулки на руку. Сегодня ввечеру выступят мои, чтобы соединиться с твоими под Люценом, – последние приказы получишь с паном Горжельским.
– Лихо грянем! – сказал Жегота, потирая руки со злобною радостию, – не привести ли вельможному москаленка для потехи?
– Ни медвежонка; мне и русский дух надоел. На тебя уж давно грызутся судьи воеводы, Жегота; смотри – если успеешь за Великой – я тебе стена; а нет – так нет, и на глаза не кажись.
– Либо пан, либо пропал! – отвечал атаман, раскланиваясь.
– Впрочем, господа, – сказал, успокоясь, хозяин, – эта вздорная сделка не помешает нам ввечеру потанцевать, а теперь съездить в церковь. Молодежь – охотники – могут отправиться ночью и догнать отряд на дороге. Просим, просим.
Тяжелые кареты, линейки и брички потянулись к костелу через грязное местечко, полунаселенное жидами, дворней и немногими ремесленниками. Неопрятные домишки, казалось, кланялись прохожим или ожидали первого ветра, чтобы повалиться. Маленькие окошки, очень похожие на глаза с бельмами, заклеены были бумагою или тряпками. Почти нагие жиденята выползли дивиться на поезд, и оборванные жиды снимали не только шляпы, но даже ермолки свои, низменно кланяясь панству, которое не удостаивало их даже взором. У самой церкви колеса брички, в которой сидели князь и Солтык, совсем утонули в луже.
– Неужели здесь всегда столько воды? – спросил первый из них.
– Сохрани Бог, – отвечал Солтык. – Весной и осенью здесь гораздо менее воды, но зато втрое более грязи.
– Прекрасное утешение! И этот шинок противу самых дверей церковных – не очень благонравное сочетание: в нем уже звонят стаканами, прежде чем брякнуло кадило.
– Где Бог строит свой храм, там и лукавый ставит свою западню… Но как быть? Колонтаю жид платит за корчму, а добрые католики здесь греются, озябнув в церкви, или освежаются, когда в ней жарко.
– Недалек, только труден здесь переход из ада в рай.
– О, конечно; из этого чистилища не вытащат одни молитвы.
Колокольный звон встретил Колонтая, и высыпавший на паперть народ низко кланялся и раздавался врознь, когда он важно шел в средину. Казалось бы, у престола всевышнего человек должен был забыть или, по крайней мере, умерить гордость свою, – напротив, он выказывает ее в храме больше, чем где-нибудь, и выставляет себя, как на идолопоклонение. Кудрявые гербы, пышные балдахины, богатые подушки, неприступные перины отделяют и отличают его от собратий – он и тут не хочет казаться человеком. Бегущие впереди Колонтая пахолики с ковриком и молитвенником не очень учтиво толкали дробных шляхтичей, комиссаров и экономов и, наконец, простой народ и без всякого внимания наступали на крестьян и крестьянок, которые по католическому обычаю лежали на полу крестом, распростерши руки, не слыша в набожном углублении шуму приезда.
Сиповатые органы прогремели, и началась служба. По окончании обедни патер удостоил прихожан латинскою проповедью, которая, без сомнения, была превосходна, потому что ее никто не понял, не исключая, может быть, и самого проповедника. Большая часть дворянства, несмотря на изучение латинского языка, не больше понимала его, как турки арабский, и несколько десятков заученных пословиц, прибауток и судейских выражений заключали всю премудрость знаменитого шляхетства польского.
Все почтенные соседи, не успевшие приехать ранее, собрались в церковь и, как водится, приглашены были в замок. Званый обед продолжался чуть ли не до завтра, со всеми причудами того времени, и как ни привычен был князь Серебряный к долгим именинным обедам на родине, только этот показался ему длиннее ноябрьской ночи. Намерение Жеготы по долгу и по сердцу отзывало его в Опочку – он кипел нетерпением перемолвиться с Варварой не одними взорами и решился во что бы то ни стало увезти ее сквозь тысячу опасностей: Колонтай мрачно следил взорами малейшее движение обоих.
Уже давно встали из-за стола: дамы были милы, как обыкновенно, кавалеры любезны необыкновенно – веселость и любовь одушевляли всех. Наконец раздался народный польский танец, и все мужчины, заправляя распашные рукава за спину, опираясь левой рукой на саблю и по временам лаская сановитые усы, с гордой осанкою, но с покорным лицом пошли вокруг, каждый со своей дамою, улыбаясь на ее речи и лестно отвечая на них. Каждая выступка, всякий оборот отличался разнообразием движений, вместе ловких и воинственных. Князь Серебряный кинулся к Варваре – но рука Колонтая предупредила его: они несколько мгновений стояли, пожирая друг друга гневными взорами.
– Что это значит, пан Маевский? – надменно спросил Лев Колонтай, – мы на всяком шагу сталкиваемся!
– Это значит, что пан Колонтай заслоняет мне дорогу.
– Дорога широка, пан Маевский!
– Не шире моей сабли! – вскричал в запальчивости князь Серебряный.
Оба схватились за рукоятки.
– И, верно, не долее моего терпения. Пан Маевский, завтра мы померяемся клинками!
– Зачем же не теперь, не сейчас?
– Ради меня, ради Бога, оставьте вашу ссору! – вскричала по-русски бледная, трепетная Варвара, кидаясь между ими; но противники не переставали грозить друг другу.
– Пали! – раздалось из ближней комнаты; выстрел грянул, и перепуганные дамы разбежались во все стороны: жена старика Колонтая с криком упала на пол.
– Помогите ей, помогите! – шумели дамы; мужчины с изумлением толпились около… Лев Колонтай, побледнев, кинулся к матери.
– Безрассудный, – произнесла торопливо Варвара князю, – ты накликаешь себе опасностей – но я решилась… в десять часов ровно я буду в саду у старой башни.
Сказав это, она мелькнула в круг женщин, суетившихся около хозяйки.
