-- А больше ничего и не надо,-- сказал Линь расслабленно. Вот видно, что человеку хорошо: -- Сейчас пропустим по маленькой, по средненькой и пойдем посидим куда-нибудь уже всерьез. Где тут ближайший хороший повар?
Я растекся по продавленному креслу и расслабился. А любопытно, какими путями мы придем к неизбежному. Я был, можно даже сказать, как паук, но это не так. Я был хозяином балагана, у меня наяривала музыка, хлопало под холодным ветром шапито, а внутри драного цирка творилось то черт знает что, которое и есть -- настоящая, подлинная жизнь и история. И я знал это. И они знали. И я гордился этим, и готов был для общего счастья делиться этим за деньги, но ради большего, чем деньги. Просто этот человек должен был купить билеты. Ради умножения этого настоящего. И я был так уверен в себе, что спокойно улыбался и мог говорить о чем угодно, даже о погоде.
-- Конечно жарко,-- согласился я, принимая бокал из рук поневоле хозяйничающей и поневоле счастливой Беллы.-- Очень, да. Очень. Ну, будем счастливы в индивидуальном понимании!
Линь стал лучше, чем в детстве и юности. Да, лицо у него слепилось наконец-то. Подбородок укрепился. Все равно остался маленьким, но он уже не елозил под кожей, как коленная чашечка на расслабленной ноге. Он уже сдвигался тогда, когда было надо.
-- Эххх,-- сказал Линь,-- братцы, ребята, как же мне тут у вас хорошо! Пошли продолжим, да?
-- Э, давай сначала картины посмотрим? -- встревожилась Белка.
Смешная, честная. Не может подвести черту под нашими отношениями, не закрыв счет. Истеричка. Разговаривает с Линем, как пинает. Благословенна связь между мужчиной и женщиной, которая иссякает одновременно. Тогда и остается истинная привязанность. Наверное, это и есть один из вариантов дружбы -- ого, это чувство гораздо более тонко, и умно, и извращенно организовано. Это спрут, который все ловит и ловит тебя в мутной воде ежедневности. А попавшись, ты прирастаешь к нему и ловишь других. Слава Богу, что есть у меня те несколько людей, с которыми мы мотыляемся в мути дней, не видим друг-друга, но являемся одним телом. И как хорошо, что они столь же заняты и одиноки, как я. И что мы не видим друг-друга столь долго, сколь позволяют приличия, а потом еще и много недель и месяцев сверх того.
-- Эту,-- сказала Белла, указав на портрет Наамы.-- Эту, конечно. Линь, видишь? Это первая жена царя Соломона.
Линь поколупал взглядом краску, прошелся по изгибу золотящегося бедра:
-- На тебя похожа.
Белла взгляда не отвела, дрогнула ноздрями:
-- Это я.
Внутренне усмехаясь, человек внешне становится более серьезным и неподдельным. Так и я. Я всего лишь пожал плечами на безумный взгляд Линя. Но он тоже многому научился:
-- Великолепно. Берем, однозначно... Сколько?
-- Эта картина не продается.
Белла покраснела, благодарно на меня посмотрела, затем как-то испуганно -- на Линя. О такой реакции я заранее не подумал, хотя ведь было очевидно. Женщины всегда все принимают на свой счет. Линь, кажется, тоже побагровел:
-- Почему?
Глаза у него стали хищные. На простом в общем-то лице это даже впечатляло. Глаза, оказывается, серые. Взгляд из них -- стальной. А это совсем не одно и то же.
-- Потому что работа еще не закончена.
Белла вошла во вкус ситуации, посмотрела на Линя, как боярыня Морозова с картины -- на экскурсию пэтэушников. Ей явно нравилась идея, что не все, имеющее к ней отношение, продается. И она решила эту мысль заострить:
-- Ты же ее уже месяца два как закончил? Нет?
-- Этот портрет -- да, закончил. А работу только начал. Наама -- первая из тысячи женщин царя Соломона. Братцы, это будет такой офигительный проект!
Линь усмехнулся. И спросил просто, внятно:
-- Проект продается?
Хорошо, что я репетировал ответ. И поэтому я смог отыграть свою роль так, как положено на премьере. Роль моя полностью соответствовала тому, что я думаю. Поэтому Станиславский мог мной гордится. Я сказал все, что думал. То есть, я продумал заранее все, что должен сказать -- и не более того. И сказал. И это вышло убедительно. И они не смогли дать мне денег за картины. И не смогли не взять подаренные мною работы.
А ведь Белла очень, очень хотела, чтобы я получил щедрый куш. Очень в этом нуждался и Линь. Но я... то есть, мы -- я и мое неугомонное мастерство, мы жаждали большего. Продолжения придуманного нами праздника мы ждали и получили его -- легко, так же легко и справедливо, как и должно все происходить у истинных творцов. Нас ждал период жизни, который любят сейчас называть "проект" -- полный мастерства, ремесла, понтов и вдохновения. Охоты, удачи, красок, истории и женщин. И я, точечно известный иерусалимский мастер, недобравший в жизни славы и безумия, был практически счастлив.
Белла
Сидя во тьме на скамейке у чугунного коня, я курила, а вернее просто сидела, зверея и жалея себя, но и презирая себя, хотя вполне могла бы и оправдать. Но та частичка души, с которой обычно ведешь длинные оправдательные диалоги, была отравлена мною еще несколько дней назад, да так и валялась, опутанная реанимационными шлангами. Она всего-то и смогла лишь несколько раз разлепить ссохшиеся губы, чтобы выдавить: "Как ты могла?" А вот так. Это всегда бывает проще, чем представляется. К чертовой матери.
Гриша с Линем завелись еще в мастерской. Поначалу мне это нравилось, кажется, я воспринимала это как турнир, как желание выбить соперника из седла, чтобы заслужить мой благосклонный взгляд.
Потом это превратилось в продажу Гришей коня, копья и доспехов. С последующим бражничаньем и соревнованием кто больше выпьет. Да, конечно, детские комплексы, недодоказанные теоремы юности, но почему, почему же все это делается сначала как бы во имя прекрасной дамы, а потом не взирая на эту же даму... Иногда на мне концентрировался такой слабый, рассеянный, как от фонаря в тумане взгляд, а через паузу: "О! Беллочка... ты... извини, ладно?.." С каждым таким взглядом мне доставалось все меньше узнавания, зато умиление и изумление становились все более неподдельными: "Беллочка???... О..."
Эти лыцари, чтобы выявить достойнейшего, устроили соревнование кто кого перепьет в самом однозначном смысле. Кто. Кого. В какой-то момент, когда на меня уже смотрели не глаза, а две пары сонных мух с едва шевелящимися крылышками, я поняла, что не мое это место. Не мое это было место -- во вкусном обильном и тошнотворном "русском" ресторане, за столиком с двумя сортами водки, двумя видами икры и двумя манекенами.
Я позвонила Давиду и Кинологу, а кому должна звонить обладательница двух живых трупов друзей, они же последний и предпоследний любовники, как не бывшим любовникам, они же нынешние друзья. Позвонила и сказала, что они могут вынести тела.
Свое тело я вынесла сама, оно было так, слегка обмякшее, плечи слегка обвисли, но это ничего, это дело поправимое -- лишь уловить свое отражение в ближайшей витрине, и все наладится рефлекторно.
Хорошо, что квартирка моя убогая все еще моя, все еще пахнет пыльцой цветов и бабочек, все еще хранит акварель не раз пролитого на штукатурку бордового вина, все еще виляет хвостом при моем появлении и скулит, и жалеет, и принимает без суда и следствия. Всего-то нужно докурить, встать и побрести в ее направлении.
Что же я сделала не так в своей судьбе? Умирающая частица души взволнованно хрипит, а не надо, я и так все знаю. Все, все я сделала не так. И ведь не жалею об этом, нет, не жалею. Я просто тихо печалюсь, тоскую абстрактно и переживаю обреченность, как основное событие своей жизни.
Милая моя Белла,-- говорю я себе,-- ты сделала самое главное, самое трудное и прекрасное -- ты осознала какая ты идиотка и не испугалась этого, а приняла это достойно, как и должна поступать настоящая, цельная стерва твоего возраста и IQ. И поэтому любая награда будет недостойна тебя, а ты ее. И поэтому смело бери то, что хочешь и смело отпускай из рук то, что можешь. Все равно ничем хорошим это не кончится.
Муха щекочет щеку так же, как капля дождя или слезинка. Несовершенство восприятия в таких случаях это благо, подарок, опция для домысла. Почему я должна быть уверена, что правильно понимаю то, что происходит между людьми? Я не хочу быть в этом уверена. Конкретность и однозначность -- путь в небытие. Это ловушка, из которой мало шансов выбраться. Мозг привыкает к конкретным трактовкам, без них мучается, корчится, вынужден искать объяснения, не найдя -- придумывать их. И чем раньше поймешь и примешь относительность трактовок, происходящего, всего, тем больше надежд на свободу, которая все равно -- горизонт. Но в любом недостижимом и отодвигающемся горизонте почему-то возникает твой отрезок, который почему-то слегка ближе, хотя в принципе так же недостижим. Это хотя бы задает направление движения, и если оно не меняется вот уже некоторое достаточно длительное время, то возникает иллюзия правильного счастья. А иллюзия не длится долго. В какой-то момент или счастье исчезает, или ты понимаешь, что счастье твое -- неправильное.
