Так, уцепились за слово, будем думать. Семенов - и меняется? Год назад я без колебаний сказал бы другое: скорее растает ледяной купол Антарктиды, подняв уровень Мирового океана на шестьдесят метров! А теперь не скажу, сначала подумаю.
Я попросил на размышления сутки. Идти или не идти? Дело не шуточное зимовать под началом Сергея Николаевича Семенова. Я считал и считаю, что руководитель он идеальный - в том смысле, что работа для него превыше всего, в ее интересах он без раздумий наступит на свое горло... и на чужое. На свое это его право, а вот на мое - прошу прощения, с этим я никак согласиться не могу, я не сакраментальный винтик, да и пресловутое чувство собственного достоинства не позволяет.
Именно в этом и ни в чем другом коренилось наше главное расхождение: во имя святого дела Семенов из меня хотел выстрогать Дугина. Идеальному руководителю - идеальный подчиненный! Не спорю, Дугин для Семенова идеален; Веня Филатов, рассказывают, на Востоке дал ему поразительно точную характеристику: "Из тебя бы трактор хороший вышел, послушный воле и руке человека!" Но ведь сколько меня Семенов ни обтесывал, сколько ни строгал рубанком по живому телу, Дугина из Груздева никак не получилось.
Следовательно, по всем законам формальной логики, такой подчиненный был Семенову не нужен и приглашать его на новую зимовку не имело никакого смысла.
Так почему же это произошло? Себя я знаю достаточно хорошо, я нисколько не изменился; значит, по той же логике, изменился Семенов... Изменился - вообще или только ко мне после...
Крыльцо заскрипело, даже застонало - верный признак, что на него водрузил свои шесть с лишним пудов доктор Бармин. Я выгнул шею и с беспокойством посмотрел, нет ли у него в руках чемоданчика с инструментами. Так и знал, несет!
- Что-то не вижу на вашем лице энтузиазма, - сказал он, присаживаясь.
- Когда хозяин заходит в хлев с ножом, козлу не до любви. - Я выдавил из себя довольно жалкую улыбку. - Вообще-то они еще не созрели-с, может, сами лопнут-с?
Бармин рассмеялся.
- Вы сейчас ведете себя, как мои маленькие пациенты. Когда нужно поменять бинты, бедняжки задабривают злодея доктора, дрожащими голосами рассказывают ему сказочки. Не бойтесь, в чемоданчике бумаги, Николаич просил перепечатать.
- Тогда другое дело. Как там, на воле?
- Новостей сегодня целый воз. За сутки прошли четыре с половиной километра - дрейф усилился; Шурик Соболев провалился в снежницу, обсыхает в дизельной, Владик Непомнящий крутит мясорубку, а вам пришла радиограмма.
Я мельком взглянул на листок: "Любимый Гошенька... береги себя... приезжай..." Бабушка не очень балует меня разнообразием текста.
- Скудный улов, могли бы развлечь постельного больного новостями посодержательней.
- Берите то, что дают. Лучшая новость на Льдине - полное отсутствие всяких новостей. Исключая радиограммы из дому, конечно. Впрочем, вы старый холостяк...
- Стоп, - сказал я, - опасная зона. Ответьте-ка лучше, Саша, на такой вопрос. Мы, больные, от безделья склонны к размышлениям. Лежал я, смотрел в потолок, с которого свисают капли, и думал: "Знал ведь, какой комфорт меня ожидает, знал, дубина стоеросовая, а пошел. Зачем? Диссертацию защитил, денег нам с бабушкой хватает... Ну, понимаю, Дугин: тот дачу купил, на новую машину собирает, а я? Или, скажем, вы: тоже кандидат наук, квартиру обставили, семьей ее заселили - чего вам здесь надо? Снега, что ли, в Ленинграде, не хватало? Стоило на год сюда переться, чтоб написать в отчете одну строку: "Вскрыл Груздеву на... фурункул"? Тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить, конечно.
- Знаете, Георгий Борисыч...
- Полно, просто Георгий.
- В отношении себя мне ответить просто. Ну, сначала самое общедоступное: там я один из многих, а здесь - единственный и неповторимый! В Ленинграде вы бы еще подумали, кому доверить свой драгоценный фурункул, здесь же у вас выбора нет. На Большой земле такими, как я, хоть пруд пруди, а на Льдине моя ценность возрастает до неслыханных размеров...
- Особенно во время разгрузки самолетов.
- В том числе и тогда. Следовательно, мое профессиональное самолюбие удовлетворено. Этого вам мало?
- Мало.
- Правильно. Насчет снега вы заметили тонко, в Ленинграде его хватает. Но он какой-то не такой, - Бармин пощелкал пальцами, - не такой белый, что ли. Не волнует, одним словом, воображение. Или, другим словом, не щекочет нервы. Достаточно или еще добавить?
- Нужно добавить.
- Обязательно нужно. - Бармин ненадолго задумался. - Вам, Георгий, не приходилось ли испытывать чувство... ну, не любви, а, скажем, сильной привязанности к человеку? Не хмурьтесь, не к женщине, упаси боже! Был, есть ли у вас друг?
- Продолжайте.
- Сначала договоримся о терминах.
- Овидий Назон говорил: "Бойся тех, кого считаешь преданными тебе, и будешь в безопасности!".
- Я, знаете ли, афоризмам не доверяю, особенно красивым. И Овидия и вас кто-то, наверное, очень сильно подвел, но это не был друг. Вы приняли за друга человека, вместе с которым дули вино и флиртовали с девчонками. Я предлагаю иное определение: друг - это тот, кто радуется твоим успехам и печалится твоим неудачам...
- Это скорее жена.
- Я не закончил. Тот, который не бросит тебя в беде и тихо, не требуя платы за дружбу, отойдет в сторону, когда тебе хорошо.
- Так ведет себя моя бабушка.
- Еще не все! Тот, кто тянется к тебе, зная, что ты тянешься к нему; тяга эта бескорыстна и чиста, она душевная потребность, она дает тебе радость.
- Сынишку своего вспомнили?
- Вот здесь-то я вас, заскорузлого скептика, и поймал! Друг не заменит жены, бабушки, сына да и конкурировать с ними не станет. Но своими к тебе чувствами, преданностью своей поспорит! Он, как поливитамин, за который Махно отдаст свою бессмертную душу. Так вот, если серьезно, такие друзья у меня здесь, а на Большой земле - приятели. Очень большая разница.
- Семенов, Филатов?
Бармин кивнул.
- Еще и Костя Томилин. Теперь о вас. Сказать, почему вы здесь оказались?
- Попробуйте.
- А если скажу правду, клянетесь чистосердечно признаться, что я прав?
- Библии нет, если можно - на бабушкиной радиограмме.
- Берегитесь, Груздев, вы ведь сами вызвали меня на этот разговор! Я с интересом - чисто врачебным, разумеется, - наблюдаю вас вторую зимовку. "Циничный, хладнокровный флегматик, умело подавляющий внешние проявления своих чувств" - такую лестную характеристику вы у меня заслужили. И вдруг, к величайшему своему удовольствию, я внес в нее важное изменение!
- Какое же?
- Вы притворщик, - медленно и четко произнес Бармин. - Будь на вашем месте Веня, я бы сказал: жалкий длинноухий лицедей! Надел маску и думает, что из-под нее не торчат ослиные уши! Не обижайтесь, я ведь говорю о Вене... Помните звездные мгновения у Цвейга? У вас тоже было по меньшей мере одно, и на мимолетный, едва уловимый миг я увидел ваше истинное лицо! Как я вам завидовал тогда, черт меня побери! Боже, какое у вас глупое лицо, сейчас напомню. Возвратимся на год в прошлое, в кают-компанию на Лазареве. Возвратились? Сейчас решается наша судьба: кому на каком самолете лететь. Ваша очередь. Вы неожиданно - для всех, но не для себя! - соглашаетесь лететь на неисправной "Аннушке" Крутилина. Вы видите, как мы на вас смотрим, и в ваших глазах появляется нечто такое, чего не было раньше: гордость! Вы явно, плохо скрывая это, гордитесь собой! Но то, цвейговское мгновение только наступало, вас еще ждала награда.
- Какая награда?
- Самая высокая, о ней вы и мечтать боялись! И учтите, Груздев, хоть вы и лежачий больной, но если сейчас будете отнекиваться - отколочу. В этой награде и ни в чем больше - разгадка того, что вы здесь. В ней наша тайна, которой для меня нет.
Я уже догадался, куда он клонит.
- Вот что тогда сказал Николаич, - торжественно продолжал Бармин: "Евгений Палыч, Георгий Борисыч, кто старое помянет, тому глаз вон?" Вы что-то изволили в ответ пошутить, но я-то видел ваше лицо, когда Николаич пожимал вам руку! Это была награда и звездное мгновение! Правда, потом, спустя минуту, вы сами себя наградили, когда Костя умолял вас поменяться самолетами: "Спасибо, Костя, но это не в моих правилах. Я своего места не уступлю". Хорошо прозвучало, но это уж так, постфактум... Главная же награда заключалась в том, что вы, не имея на то никакой надежды, завоевали под конец уважение Семенова. Потому вы и здесь. Ну, а теперь положа руку на сердце скажите: наврал али не наврал доктор Бармин? А можете и не отвечать, мне-то безразлично.
- Вряд ли, - сказал я. - Было бы безразлично, не вспотели бы, хотя в домике довольно прохладно. Вы правы. БЕЛКА
Белку нашли утром за дизельной. Окунув в снег разбитую голову, она лежала, раскинув лапы, а из сугроба торчала рукоятка окровавленного молотка. Всю ночь был снегопад, и никаких следов не оставалось, а если бы даже они и были, сбежавшиеся люди так натоптали вокруг, что и самый опытный следователь только развел бы руками.
Семенов, глубоко задумавшись, стоял над Белкой. Он думал о том, что случай произошел исключительный, из ряда вон выходящий и что станция надолго лишится покоя. Зимовок без собак Семенов не помнил. Бывало, что иные люди относились к ним равнодушно, а один доктор, которого собака цапнула за руку, сгоряча даже ее пристрелил. Плохо ему было зимовать... Заласканные, не умеющие во льдах добывать себе пищу и целиком зависящие от человека, беззащитные, по-щенячьи нежные собаки... Да ведь она доверчиво за ним побежала, льстиво заглядывая в глаза и ожидая сахара, а он ее - по голове... Молоток из механической мастерской, но это ни о чем не говорит - его оттуда мог взять, кто угодно. Дежурный по станции Шурик Соболев честно признался, что полночи просидел в кают-компании за книгой и никого не видел. Но Белка, глупая, бестолковая и донельзя ласковая, лежала мертвой, ее кто-то убил, и этот "кто-то" стоял рядом сейчас, дышал одним со всеми воздухом, и каждый день его буду по-дружески приветствовать, жать ему руку! Ярость и омерзение заполнили душу Семенова.
