Когда матери не было дома, я спускался в кафе и вызывал ее по телефону. Сначала она не отвечала. Но так как я свой вызов повторял по много раз, она стала отвечать. Перепуганный, тихонький голосок произносил сакраментальное "алло", и ничего не прибавляя, глох. Позже, дочь идеального стрелочника что-то бормотала. И еще позже стала слушать, сначала мои успокоения, мои заверения, что ничего дурного она не делает, потом указания: тебя терзают, терзать детей запрещено, если так будет продолжаться, то я подам жалобу, придут жандармы... но до этого доводить не надо, попробуй сопротивляться, посмотри какая твоя мать злющая, посмотри какой у нее толстый и противный живот, ударь ее как-нибудь кулаком в этот живот, плесни в него кипятком... Все это постепенно, понемногу, так, чтобы приучить, так, чтобы не отпугнуть... Дойдя до известного уровня, добившись того, чтобы она меня слушала, я убавил давление. Я стал говорить не о матери, а об отце.
Он всегда молчит. Он тебя не любит. Он только о своей службе помышляет, ты для него не существуешь...
"Еще немного спустя, заметив, что она снова стала выходить на скамью, я прошел раз, потом другой, потом третий мимо, потом заговорил, все продолжая ее к себе, потихоньку, в секрете, приучать. И наконец, приучив, увидав, что она меня не боится, что она даже мне как-то верит, я ее убедил, что одинокая, перепуганная она наверно очень много нашла бы утешения в том, чтобы ласкать животных. Кошку. Собаку. Кролика. Ни о кошке, ни о собаке речи быть не могло. Она сразу, с трепетом пояснила, что ей очень хотелось бы иметь собаку, но что она про это и заговорить не посмеет. И что то же самое насчет кошки. Мне только этого и надо было. Мне только и надо было того, чтобы оказалось возможным ей подарить пару кроликов. Я стал втираться, и втерся, в доверие ее матери, с которой заговорил на базаре. Я навел ее на мысль, что кролики, которых кормить легко травой, которыми могла бы заняться ее дочь, будут большим подспорьем. Кролики быстро плодятся. Наконец, я довел благодеяние до того, что принес клетку, которую, сказал я, я сам смастерил, не зная чем заполнять досуга. А через день-два принес и кроликов! Уход за ними, в естественном порядке, пал на девочку. По вечерам, проходя мимо скамьи, на которой она мечтала, я с ней про них говорил: какое это милое, какое хорошее животное, как можно привыкнуть, как жалко, что их убивают чтобы есть. Потом наступил решающий день: устроившись чтобы встретиться с идеальным стрелочником, я ему, про кроликов, сказал, что они теперь, на мой взгляд, как раз всего вкусней, {45} и что особенно они вкусны, если их обескровить. А сделать это всего легче, вырвав глаз. Вероятно, на том плоскогорье, где он вырос, про это ничего не знали. Слушая меня он казался удивленным. Но я проявил красноречие и, похихикав, идеальный стрелочник сказал, что попробует. Тогда я возобновил телефонные звонки, усилил свою пропаганду и предупредил девочку, что кроликов, для которых она собирала траву и которых полюбила, скоро убьют. Как именно убьют, я не пояснил. Но все же сказал, что убьют без сострадания, и что от ее отца это меня нисколько не удивит. И зорко за всем наблюдал в подзорную трубу... В нее я и увидал, как вернувшись вечером из будки идеальный стрелочник прошел к клетке, поймал одного кролика и вырвал у него ножом глаз, как кролик, теряя кровь, бился на траве, и как девочка то бросалась к нему, его хватала, то отскакивала и бралась за сердце. Идеальный стрелочник потягивал трубку. Вероятно, он ничего не понимал. Вероятно, перед его глазами продолжали извиваться рельсы, и вероятно он спешил усесться у телефонного аппарата, чтобы не пропустить вызова, если бы таковой последовал. Вечером я видел, как они обедали. Ни к одному блюду девочка не прикоснулась. Когда ставни были заперты и когда, часом позже, я увидал тень, прошмыгнувшую к скамейке, все было готово. Багаж уложен, бензин налит, за домик на холмике уплачено. Я спустился, перешел через пути, подошел к скамье. Идем, сказал я девочке, если ты тут останешься, то только мучиться будешь. И, говоря это, думал, что и мне надо было, в свое время, уйти из дому, но что мне никто не помог. Пробел этот я и восполнял, уводя тогда, в сумерках, маленькую Зою...
Теперь, за то, что вы ей предоставили заработок, пока только случайный, но который, я надеюсь, превратится в постоянный, позвольте вас, Реверендиссимус Доминус, сердечно поблагодарить. И добавляю: все, что тут изложено, не совсем так произошло, как изложено.
Это и дольше продолжалось, и сложнее было. Но принцип - понимаете ли вы? принцип! - безукоризненно верен".
Я только успел прочесть, только успел наскоро что-то о прочитанном подумать, как меня вызвала стандардистка : говорил предприниматель, с которым я накануне начал сговариваться об условиях сноса соседнего дома и постройке нового крыла фабрики. Покончив с ним, я спустился в мастерские. Жаркие дни были на исходе. По моему распоряжению стекла, в летнее время забрызганные синей краской, отмывала специальная артель, и я хотел посмотреть, хорошо ли это делается. Затем стал диктовать срочные письма.
Телефонные вызовы, распоряжения, посетители, справки - всякого, вообще, рода дела и занятия заслонили время до тех пор, когда полуденный звонок напомнил, что надо ехать завтракать.
{46}
13.
Теперь налицо было два существенных обстоятельства, который, если они не носили характера коммерческих, промышленных, юридических дел, были все же деловыми. Надо было нанять, или купить, квартиру, соответствующую моим средствам. И надо было найти форму дальнейших сношений с Аллотом и, для этого, расспросить о нем, и о Зое, - Мари.
Вопрос квартирный разрешился проще, чем я опасался, что он разрешится. Когда я сказал Мари, что просторная и удобная теперь как бы сама напрашивается, она улыбнулась, с вниманием посмотрела мне в глаза и промолвила:
- С милым, говорят, и в шалаше рай. Я приспособлю эту пословицу к моему личному пользованию: "с милым и во дворце рай".
- И в нем, в этом "дворце", ты все устроишь так, как тебе будет нравиться, если хочешь, то отделаешь его так, чтобы он стал похожим на шалаш.
- На шалаш ему походить надобности не будет никакой. Тут не пословица мне поможет, а формула. Я ее хорошенько не помню, но если ошибусь, ты меня поправишь. Не говорят ли, что две величины, порознь равные третьей, равны между собой? Не так ли?
- Так, моя Мари.
- Вот видишь! С тобой и шалаш, и дворец похожи на рай. Так, что все равно, шалаш или дворец.
- Но ты сама, сама все выберешь...
- Теперь я хочу такую, чтобы было много света, много воздуха. Я расставлю мало мебели, чтобы ничего не мешало, не загромождало, не загораживало тебя от меня, меня от тебя. Чтобы все было видно... Как на море, как в степи. Надо чтобы самое наше счастье было нам видно! Я не хочу его скрывать. Ни от других, ни от нас.
- Но как быть с временем? Как устроить, чтобы оно не было загромождено делами? Иной раз его, из-за дел, точно и нет.
- Когда ты будешь возвращаться и отрывать дверь, - продолжала она, - я буду ждать тебя с нашим временем в руках. С тем, которое соберу для нас обоих в твоем отсутствии!
Она засмеялась.
- Как с охапками цветов! С охапками нашего времени!...
Но дел я домой не пущу. Дела останутся за дверью. У них прав на то, чтобы проникнуть к нам, не будет. Так же не будет, как в степи не может быть тесно.
- Почти мне страшно про это думать, так это великолепно, так чудесно...
- Может быть и правда страшно, - проговорила она, на этот раз тихонько, опустив ресницы, - оттого страшно, что если одним очень хорошо, а другим очень плохо, то это, наверно, несправедливо?
Я молчал, удивленный, почти смущенный.
{47} - Но может быть все относится к прошлому? - продолжала Мари. Может быть наше счастье пришло для того, чтобы уравновесить прошлые несчастья?
- Не знаю, право не знаю. Зато знаю, что дома дел не будет, так же как в степи не может быть тесно...
И в первый, кажется, в жизни моей, раз я подумал, что дела - занятие не серьезное. Висеть на телефоне, диктовать письма, сверять балансы, обдумывать планы производства и сбыта... к чему все это? Не глупо ли это?
- Для начала, - сказал я, - мы на месяц уедем. И ты возьмешь с собой такие огромные охапки нашего времени, что оно одно все заполнит.
- Ну, конечно, - ответила она, совсем серьезно, - так и будет.
На улице жизнь била ключом: прохожие, автомобили, автобусы... В окно светило солнце, совсем горячее, не тронутое еще едва-едва, где-то в небе, среди звезд и туманностей, замечавшейся осенью. До нас ей было далеко, так же далеко, как далеки были от нас мысли о том, что счастью горе нужно не меньше, чем бедность богатству.
- Где ты хочешь чтобы я искала квартиру? На берегу реки? У опушки леса? - спрашивала Мари.
- Хочу, чтобы тебе нравилось.
- Наверху? В первом этаже?
- Хочу, чтобы тебе нравилось.
- Я не одна. Нас двое.
- Хочу, чтобы тебе нравилось. Я вперед на все согласен.
