лекарства, – улыбнулся он.
– А ты начал свое дело.
– Ну, я принял отцовскую фирму. Холланд был моей правой рукой. Потом я путешествовал. Немало. Нужно, чтобы в памяти хранились несколько прекрасных видов. На случай, если опять введут карточки. – Он многозначительно на меня посмотрел.
Я взяла в рот две прищепки и спросила:
– А потом вы поссорились?
Некоторое время он молчал. Наконец сказал:
– Ну, я заработал этот нос.
Я кивнула.
– Очень красиво.
– Спасибо.
– И как ты его заработал?
– Холланд.
Солнце сверкнуло между пузырящихся простыней. Я сморгнула, повернулась к Баззу и увидела, что он закрыл лицо, а солнце выкрасило белым всю его руку.
– Холланд тебя ударил?
Базз лишь смотрел на меня, склонив голову. Холланд повышал голос разве что на радио и никогда ничего не бил, кроме диванных подушек, перед тем как усесться с сигаретой. Но когда-то он, конечно, был другим человеком, обученным стрелять в людей на войне, он пил, пел солдатские песни и стукнул друга по носу.
Наконец я спросила:
– Из-за женщины?
Он протянул мне брюки.
– Да.
Я вытащила сушилку для брюк и принялась натягивать на нее штаны.
– Расскажи.
– Перли, – ответил он, – мы родились в плохое время.
– Не знаю, о чем ты. Нормальное время.
Я не знала, что он имел в виду, говоря «мы». Не представляла, что бы могло объединять меня с таким человеком, как Базз, хотя он был очень приятным. Не могла обвести нас двоих хоть какой-нибудь линией.
– Ты гордишься своим домом. У тебя есть вкус.
– Он принадлежал семье Холланда.
– Это недешево. Я имею в виду болезнь Сыночка и все такое.
– Тетушки Холланда помогают. Счета, шины – это немало. Я-то все дома сижу, за ним ухаживаю, – сказала я, не подумав, и поспешно добавила: – Конечно, это не плохо.
– А что бы ты сделала, если бы денег хватало на все?
Я не знала, что ответить. Неумно задавать такой вопрос бедной женщине с больным ребенком. Только богатый человек мог такое спросить. Все равно что поинтересоваться у девушки с разбитым сердцем: «А что, если он тебя все-таки любил?» Я никогда не разрешала себе думать о таком. Что бы я сделала? Я бы увезла свою семью из этого дома, где соседи пялятся, где на фундаменте пятна от подползающего океана, где сверчки пробираются в дом под порогами… в Египет, в Мали, в воображаемые страны, о которых я знала лишь из книг. Господи, да я бы навсегда на Марс улетела с Холландом и Сыночком. Я могла придумать только такой ответ. С моей жизнью я не могла позволить себе назвать настоящие желания. Не могла себе позволить даже осознать их.
И я сказала лишь:
– У меня есть все что нужно. Я счастлива.
– Я знаю, но помечтай… Где бы ты жила?
– Этот дом лучше всего, чем владели мои родители.
– Но например… квартира высоко над городом? Или дом на утесе, с видом на океан из постели? Пятьсот акров, а вокруг забор?
– Что мне делать с пятьюстами акрами? – сказала я бездумно.
И тогда он посмотрел на меня пристально, без всякой застенчивости, и я, кажется, на мгновение все поняла.
Я стояла и смотрела на него, держа металлическую сушилку в одной руке и мокрые брюки в другой. Солнце полностью вышло и осветило мир сверху донизу, и казалось, что слышно, как жасмин тянется к нему. Тут подъехала машина Холланда, и Базз отвернулся.
В следующую секунду Холланд из дома крикнул: «Привет!» Я услышала велосипедный звонок, и Сыночек стал пробираться по коридору к папочке.
А Базз больше ничего не говорил, стоял и щупал свой нос, словно болезненное воспоминание. Он был наполовину освещен солнцем, тень искалеченной руки падала на его длинное лицо, и казалось, что его гладит по щеке другая, маленькая рука. Ветер зарывался в его волосы, как живое существо. Я не сказала ему ни слова, когда он пошел в дом, – стояла и растягивала брюки для просушки. И я ушла – в зеленую глубь с золотыми крапинками, где колыхались водоросли, где не было ни конца, ни дна, – и забыла о том, что увидела. Я была осторожной женщиной, хорошей садовницей – и обрезала все сомнения.
Но вы же знаете: сердце каждую ночь отращивает новый шип.
* * *
Это случилось, когда Холланд уехал из города. Он служил выездным инспектором в сантехнической компании, ездил по всей Северной Калифорнии, иногда ему приходилось ночевать в Реддинге или Вайрике, у туманного моря или туманных гор, в отелях, называющихся «Гром-птица» или «Вигвам» (они как Америка в миниатюре: снаружи ослепительный неон, внутри чопорное пуританство). Он, конечно же, не звонил. В те времена по межгороду звонили, только если кто-то умер или если ты решил сказать кому-то, что любишь его, хотя уже безнадежно поздно. Моя соседка Эдит Фюрстенберг пришла в гости перед ужином, надев новую блузку «семь в одной» цвета морской волны из «Мэйсиз» («Если подумать, то всего три в одной»). Ей хотелось посплетничать о семье Шень, которую выгнали из Саутвуда общим голосованием, и сообщить, как ей стыдно за наш город, как стыдно, после всех страданий, выпавших китайцам.
