Сцена, где герой мочится на любовницу, конечно, смутила. Остальное – хорошо, понравилось.
У Фёдора не было сил возражать.
– Писатель-то наш поплыл, – хмыкнул Борщевиков.
– Вова, не хами, – отозвался Карцев.
– Дорогой мой, разве я хамлю?
Слова доносились будто из сумки. Фёдору живо представилось: он идет по улице и несет сумку, в которой лежат отрезанные головы и разговаривают друг с другом.
Голова Борщевикова. Зизи, поедешь со мной на север?
Голова Зофии. Мы же и так на севере, Вова.
Голова Карцева. Между прочим, на фестивале в Омске я получил главный приз за мой фильм «Щекотунчик».
Голова Борщевикова. Название как у гей-порно.
Голова Карцева. И мне там два раза отсосали. Сначала уборщица…
Голова Зофии. А можно я не буду это слушать?
Голова Карцева. Простите, Зофия. Что естественно, то не противно Богу.
Голова Борщевикова. У меня запор шестой день.
Голова Зофии. Вова, ты прирожденный соблазнитель.
Затем голова Карцева соединилась с телом, он навис над Фёдором и потряс за плечо:
– Федь, клуб закрывается, уходим.
– Сначала ссым, – отозвался Фёдор.
В туалете его вырвало в писсуар. По стенке он добрался до раковины, умылся, отсморкался и отплевался. У входа наткнулся на Борщевикова, сделал полшага в его сторону и сильно толкнул плечом.
– Полегче! – крикнул тот. – Уважаемый, вы забываетесь!
«Пидрила», – подумал Фёдор.
Карцев ждал на улице.
– Ну чего, поехали по домам? Теперь у нас работа. Не до кутежей.
«У меня», – снова подумал Фёдор, а вслух сказал:
– Борщевиков твой – червяк. Опарыш.
– Он вовсе не мой. Да и представление мне не понравилось. Я ни хера не понял.
– А где Биби?
– Она умерла, Федь.
– Тьфу, не Биби, а Зизи.
– Думаю, для тебя она Зофия. И, может, даже с отчеством.
– И где она?
– Домой поехала. Успокойся. Ты во всем прекрасен, но о ней тебе лучше забыть.
Фёдор пожал плечами:
– Да я просто так спросил.
Они вышли на набережную. Ночь выдалась сухая и прохладная. Карцев вызвал такси.
– Жень, – сказал Фёдор. – А ты говорил, к лучшему, если Панибратов не даст денег.
– Что же, отказываться теперь? – пожал плечами Карцев.
– Я не знаю, о чем писать, – сказал Фёдор. – Думал, он мне подскажет, а он не сказал.
– Кто – он? Бог?
– Панибратов, конечно.
– А. Федь, придумаешь. Ты же почти гений.
– Почему «почти»?
– Чтобы нос не задирал, – хмыкнул Карцев.
Приехало такси.
По дороге домой Фёдор почему-то вспомнил, как в детстве ему удаляли аденоиды. Операцию делал толстый бородатый мужик в холодной операционной, стены которой были покрыты белым кафелем. Федю запеленали в простыню и уложили на кресло-кушетку. Медсестра сказала:
– Без наркоза?
– Парень крепкий, выдержит, – ответил хирург. – Ну-ка, открой рот.
Он сунул Фёдору в глотку инструмент, похожий на вилку, полез куда-то вверх, зацепился и дернул. Раздался громкий хруст. Фёдор уронил голову на грудь. От боли он не мог даже плакать. Из ноздрей лилась кровь и капала на простыню с подбородка.
– Теперь второй, – сказал хирург. – Поднимите ему голову.
– Все хорошо, маленький, – тихо произнесла медсестра и подняла ему голову.
Второй аденоид чуть не убил Фёдора. Он провалился в дыхательные пути. Матерясь, хирург доставал его щипцами. А кровь лилась, лилась, лилась. И бледная медсестра держала голову холодными пальцами.
– Жень, слушай.
– А? – сонно отозвался Карцев.
– Что такое пол-Фёдора?
– К чему это ты?
– Борщевиков твой сказал.
– Говорю, он не мой. А пол-Фёдора – это то же, что полкарасика или полшишки.
– При чем тут Фёдор?
– Откуда я знаю, Федь?
– А еще есть полбарсика, – подал голос таксист.
У Львиного мостика Фёдор вылез из машины. Хмель наполовину выветрился. Набережная была пуста. Свет горел лишь в некоторых окнах. Фёдор закурил и снова опьянел. Табачный дым плыл над черной водой. Пришла непонятная грусть. Он достал смартфон, написал Инне, что вернулся домой, потом включил музыку. Заиграла песня группы «Егор и Опизденевшие» – «Плюшевый мишутка».
Фёдор начал тихонько подпевать, подавился дымом и закашлял. Сунул поющий смартфон в карман и поплелся к дому. Из-за угла вырулил пустой самокат и прокатился мимо. Захотелось догнать его, вскочить и мчать сквозь ночь, навстречу осеннему ветру. Но желание было мимолетным. И нужной прыти он не ощутил.
Его опять разбудили стоны. Фёдор открыл глаза и в полумраке увидел потолок. Близилось утро. В комнате было холодно. От окна тянуло сквозняком. Крапал дождик, постукивая о стекло. Ворковали проснувшиеся голуби, и Фёдор вспомнил, что там, над потолком, не соседская квартира, а чердак. Может, и правда бомжи поселились? Надо будет сходить проверить. Но что он с ними сделает? Выгонит? Скорей они сами его выгонят, да еще и отлупят. Или прирежут. А звать ментов как-то неудобно. Главное, бесполезно.
Фёдор замерз и натянул плед. Сон пропал. Мешало похмелье и беспорядочные мысли. Вспомнился вчерашний вечер. Он хоть и напился, но вел себя прилично. К Зофии не приставал, не говорил похабных шуток. Она ему понравилась – красавица восточного типа, с уютным запахом и шелковистой кожей. Кажется, и он ей приглянулся. Фёдор слегка затрепетал, и это не было похмельной трясучкой. Может быть, обсудив договор, они посидят в кафе, выпьют по рюмке, и он, поборов смущение, тронет невзначай ее руку.
В голову лезли глупые, пока еще невинные фантазии. Например, как он смешит ее и заглядывает в приоткрытый рот. Или легонько гладит средним пальцем прозрачную кожу на тыльной стороне ее ладони. Фантазировать дальше он не решился.
Выбравшись из-под пледа, Фёдор вышел на кухню и умылся. За окном плавал сумрак. Закурив, он поглядел на Львиный мостик. Тот был похож на черно-белую фотографию. Поискал коньяк, но вспомнил, что его допил Карцев.
Инна всегда злилась, когда Фёдор пьянствовал. Стоило ей унюхать даже самый легкий выхлоп, как начинался скандал.
– Я не собираюсь ложиться с пьяным, – кричала она. – Ни в каком смысле! Ложиться с пьяным мужиком – себя не уважать!
И уезжала к себе домой.
Впрочем, был период, когда он не пил ради нее полтора года. Оказалось, это не так уж сложно. Но потом Инна устроила на пустом месте сцену ревности, раскидала вещи и умчалась, хлопнув дверью. Помаявшись, Фёдор сходил в магазин и купил бутылку пятилетнего «Бастиона». Коньяк этот имел сильный запах шоколада. Какой-то кондитерский. Но Фёдор все равно его выпил в течение вечера. И даже сходил за добавкой. Утром Инна приехала мириться, увидела, что он с похмелья, и закатила новый скандал. Пить он стал тайком от нее. Чувствовал себя бесхарактерным трусом. Но побороть себя не мог. Собираясь в Петербург, уже знал, чем
