вам еще один чайник? Нет-нет, мне совсем не трудно.
Все равно дождь такой, что зонт не выдержит. Еще немного – и придется возвращаться домой на гондоле.
И посмотрите, для нас зажигают камин. Огонь за спиной, новый чайник на столе – и пусть князья Монако нам позавидуют. Надеюсь, вы меня услышите, несмотря на треск огня и стук дождя. Если нет, скажите, буду говорить громче.
Итак, Фелисите и ее правда – это было что-то. Иначе зачем бы ей обращаться к сестре в ту ночь, когда умерла их мать, хотя отношения между ними в течение тридцати лет были холоднее, чем зима в Ла-Тюрби?
Среди ночи Фелисите встает. Ставит телефон обратно на тумбочку в прихожей, смахивает пыль с брюк и идет на кухню.
Ей предстоит выследить нового призрака.
Засунув обе руки в чайный шкафчик, она роется среди множества банок, обернутых в японскую бумагу васи с серебряными узорами. Раздвигает их, ставит друг на друга и наконец находит в дальнем углу то, что не искала с тех пор, когда ей исполнилось семнадцать: позеленевшую медную банку без этикетки. В нос ударяет резкий запах чая, который заваривали слишком часто.
Спустя две щепотки листьев и литр горячей воды Фелисите стоит у кухонной стойки, ожидая, пока старый чай заварится снова. Ей придется его выпить, и на вкус он будет отвратителен. Неважно. Бывало и похуже.
Она залпом осушает чашку, подавляя рвотный рефлекс. Содрогается от отвращения.
На дне чашки остаются черные влажные листья. Она передвигает их кончиком ложечки так, чтобы на белом фарфоре читалось:
Фелисите принимает душ. Чистит зубы три минуты. Складывает каждый предмет одежды, прежде чем убрать в корзину для белья. Ложится на отглаженные простыни.
Перед сном ее рука сама тянется к ночному столику. Там нет зеркала в серебряной оправе.
Наутро она просыпается в семь. Принимает душ, чистит зубы три минуты, надевает серый костюм и идет заваривать утренний чай.
Заметив то, что осталось со вчерашнего вечера, – патинированную банку, чашку, старый чай, – она на мгновение замирает на пороге кухни, а затем сразу же принимается наводить порядок. Но когда собирается убрать еще влажные листья в коробку, что-то привлекает ее внимание. На дне чашки больше не написано, что мама умерла.
Положение чайных листьев изменилось. Фелисите вынуждена ухватиться за столешницу.
Чтобы попасть к ведьме, придется снова покинуть Ниццу. На сей раз двигайтесь в сторону Италии. Поезжайте по направлению к Ментоне, а когда пересечете границу, сверните с шоссе. Поднимайтесь по тропинкам в гору.
Вы минуете пригороды, которые следуют один за другим, промзоны, железные дороги, места, которые нельзя назвать ни обитаемыми, ни пустынными, где свалки соседствуют с белоснежными виллами, кемпинги, виадуки, фонтаны и надгробия, выставленные на продажу у обочины. Сосны сменятся елями, дороги – тропами, холмы – горами.
По пути здоровайтесь – этого требует вежливость – с беззубыми пастухами, которые смотрят на вас так, будто никогда не видели машины (возможно, и впрямь не видели).
Отрешитесь от шума окружающего мира. Доберитесь до тишины. Вот и всё. Вы на месте.
Альпийские луга резко обрываются у стены очень черных и очень высоких деревьев. Под их колючими ветвями, между плотно переплетенными стволами, в темноте лежит ваш путь. Именно туда вам и нужно.
Если гора Мон-Бего была мрачной, то от этой веет ужасом. Никто не захотел дать название этой части массива, по крайней мере на картах. Местные жители называют ее Ведьминой горой.
Если вас бросило в дрожь, это нормально. Всех, кто идет этой тропой, потряхивает. Возможно, из-за сырости. Или из-за тумана, который клочьями ползет по земле. Или из-за того, что вас внезапно окружила непроглядная тьма, а опушка леса за спиной уже исчезла.
Дышите спокойно: вскоре тропинка выходит на поляну.
Луч солнца освещает ручей, водяную мельницу и хижину. На балках крыши и балконов вырезаны фрукты и кролики. В ставнях прорезаны сердечки. На стенах застыли в странных позах фигуры в шапках и штанах на подтяжках.
Прелестная картина, не правда ли?
Несомненно, она была бы прелестной, если бы ее не тронуло разложение. Трава вокруг дома мертва. На фахверковых стенах трещины. Если присмотреться к облупившимся рисункам, застывшие улыбки кажутся гримасами. И ни звука. Ни ветерка, ни щебетания птиц – никакого шума, кроме плеска капель во мху.
Мы вступили на землю ведьмы.
Ее зовут Эгония. Она живет там так долго, что забыла о существовании других мест. Для нее весь мир – бесконечный лес, чьи лишайники и папоротники отпечатались на ее лохмотьях. А может быть, она сама их там нарисовала. Эгония уже не знает. Как бы то ни было, так удобнее охотиться на мышей. Достаточно присесть где-нибудь в потемках. Не проходит и трех минут, как прибегает зверек – и хвать! Она стискивает его шейку. Обжаренные на костре мыши пахнут приятно. А вкуса Эгония не знала никогда. Все, что касается ее языка, сгнивает и попадает в пищевод уже разложившимся. Ей остаются лишь запахи. Больше ничего.
Последние лучи полуденного солнца пробиваются сквозь сломанные решетчатые ставни. Они освещают пыль на столе. Засохшую кровь в тарелках. Повсюду грязь.
Посреди беспорядка, нетронутая, бросается в глаза лишь одна вещь, похожая на спящую голубку. Это фарфоровая чашка.
Когда наступает вечер, Эгония бросает в нее щепотку черных листьев и заливает кипятком. Потом отхлебывает. Вода немного обжигает. Ведьме хочется пить. Отвар согревает ее, проникая в горло и стекая по подбородку.
Поставив чашку назад, она замечает, что кучка сырой травы выглядит необычно. Эгония подносит чашку к огню. При свете пламени она слог за слогом расшифровывает послание, выложенное чаинками:
Мама.
Она забыла все прочее – и почти смогла забыть это слово. Но теперь перед ней встает страшное лицо матери. Даже закрыв глаза, Эгония видит мать так ясно, как если бы та только что заглянула в окно.
Мама. Никаких уточнений. Только ее сестра может произнести это слово так, будто очевидно, к кому оно относится. Ну, если можно назвать сестрой ту, что заткнула тебе рот, бросила тебя и предала, а потом тридцать лет о тебе не вспоминала.
Умерла.
Ведьма делает вдох, и внезапно запахи кажутся более яркими. Свет, проникающий снаружи, – менее холодным. Воздух прогрелся. Если бы она умела называть вещи своими именами, сказала бы, что испытывает облегчение. Но Эгония не умеет называть вещи своими именами. Она забыла многие слова. Или же так их и не выучила. Ей дышится легче, вот и все. И это уже кое-что.
Но в следующую минуту ее руки начинают дрожать, и приходится поставить чашку, чтобы не уронить. На этот раз нет необходимости называть имена вещей. Она знает, что на нее нашло. Потому что эти слова, эти вопросы, от которых у Эгонии трясутся руки, сидят у нее во рту уже тридцать лет.
Почему она дала мне это смертоносное имя?
Почему она так любила Фелисите и испытывала такое отвращение ко мне?
Почему?
Мать казалась ей вечной. Она думала, что у нее еще есть время, чтобы спросить мать о том, что всегда было с ней, несмотря на расстояние, деревья, которые ее скрывают; лес, который ее окружает; дом, в котором она прячется.
Эгония кричит. Голос у нее хриплый, как у ворона. Она тридцать лет им не пользовалась.
Эгония передвигает листья на дне чашки, составляя ответ, и уходит. На мгновение ей кажется, что она что-то забыла, но потом ведьма вспоминает, что ей нечего взять с собой.
Снаружи, на обветшалом фасаде, молочница, играющие дети и мужчины в рабочей одежде с кружками пива, неподвижные в сером лунном свете, впервые начинают двигаться. Выпивохи моргают. Мяч, висевший
