меня пахнуло сухим теплом древесины – успокаивающий, чистый аромат, похожий на тот, что живет в дровяных банях. К нему примешивался тонкий флер шалфея и фиалки – где-то на полке наверняка пара засушенных букетиков. Я всмотрелась в темноту, стараясь разглядеть внутренности помещения, сориентироваться. Но все предметы даже с близкого расстояния казались лишь очертаниями – белые изгибы тонконогого стула на том же месте, где я видела его в последний раз, – у стола. Кушетка с темно-красной обивкой, придвинутая к стене маленькая овальная раковина и навесной шкафчик на торцевой стене. Ничего не изменилось. Я чувствовала даже без дополнительного освещения – тут все осталось прежним. Этот домик застыл во времени, не поддался ни моде, ни прихотям хозяйки, а быть может, именно она пожелала оставить все как есть, запечатать вместе с запахами и воспоминаниями.
Я шагнула внутрь и села на стул лицом к дверному проему, уставившись на узкий прямоугольник, тусклый, как погашенная лампа. Непреодолимое желание обуяло меня: забраться на стул с ногами и ухватиться за его края, беззаботно покачиваясь, как в тот знойный день, когда пляж пестрел зонтиками, когда в воздухе летали воздушные змеи, разносились радостные детские вопли, а море ласкало берег.
Я хотела бы сказать, что в тот день Фрейя была счастлива.
Но в тот день была счастлива только я.
Тогда мы впервые за год выбрались на пляж. Фрейя, я и он.
Воздух казался еще прохладным, но солнце уже ярко светило. Песок, отражавший полуденные лучи, слепил глаза, под зонтиками – полосатые раскладные кресла, бухта переполнена. Мы расположились неподалеку от пляжного домика, чтобы под рукой были сидр и закуски, которые мы привезли с собой: копченая ветчина, хлеб, свежие овощи и клубника.
Ближе к двум часам дня стало по-настоящему жарко. Фрейя сказала, что хочет искупаться, и, глядя на нее, я согласно кивнула, потому что заметила, как на ее нежной, непривычной к солнцу коже проступили розоватые пятна. Я протянула ей крем для загара, но она отвернулась к горизонту и лениво прищурилась, словно прикидывая расстояние до воды, а потом поднялась и решительно зашагала неровной походкой: ступни ее то и дело увязали в песке. Перед самым входом в воду, когда я уже с трудом различала ее фигуру среди других отдыхающих, она вдруг обернулась и с усилием помахала. Тогда мне показалось, что она приглашает нас присоединиться, но сейчас, вспоминая то преувеличенное, почти отчаянное движение и странную паузу перед входом в воду, я сомневаюсь в том, что на самом деле означал тот жест.
Тогда же, в ту минуту, меня это не волновало. Я подтянула ноги, пряча их под зонтик, при этом мое колено коснулось его кожи, и я с удивлением отметила, как она прохладна. Я приподнялась на локтях и посмотрела на его профиль, а затем проследила за его взглядом – туда, где волны с радостным шумом накатывали на берег, где светлая макушка мелькнула на поверхности воды.
Фрейя поплыла, и тысяча солнечных зайчиков устремились вслед за ее золотистыми локонами. Он хотел было встать, чтобы тоже пойти купаться, но я потянула его обратно, и ему пришлось откинуться на полотенце. Тогда я протянула руку к его лицу, и пальцы ощутили упругие волоски темных бровей и беззащитную преграду век. Оранжевый зонтик бросал на его лицо оранжевую тень, и губы, обычно бледно-розовые, теперь казались ярче. Я склонилась, чтобы коснуться их. Он ответил на поцелуй с готовностью и нетерпением, которое передалось мне на уровне инстинкта, незаметного окружающим, адресованного лишь мне, заставившего мышцы живота сократиться, словно по ним прошел легкий ток. А потом он поднялся так резко, что я сначала отпрянула, а потом счастливо засмеялась. «Пойдем», – сказал он едва слышно. Лицо его казалось почти суровым.
Мы вошли в домик, влажный воздух которого был недвижим и плотен, и я услышала, как изнутри щелкнуло: он закрыл дверь на замок. Не говоря ни слова, я взяла из высокой стопки полотенце – оно оказалось огромным, словно простыня, – и бросила на пол, туда, где прозрачные, будто хрустальные, песчинки, осыпавшиеся с ног, ткали абстрактный узор. Затем легла, дрожа от невыносимой тревоги и неизъяснимой радости – тошнотворно-прекрасный коктейль, который всякий раз в ответ на его присутствие рождался внутри меня. Кожа моментально вспотела, и я почувствовала, как на ней проступила морская соль.
Он сделал шаг вперед, опустился на колени и на руках навис надо мной, позволяя волосам скрыть выражение его глаз, в одно мгновение спрятался в сумрак, из которого продолжал пристально изучать меня. Было что-то наивное в этой демонстрации силы, в этой мужественности напоказ, которая совершенно точно рождалась не внутри, а была позаимствована извне. Это было что-то выученное, как урок, не усвоенный до конца, и в то же время безошибочно вовремя примененное орудие, которое магически воздействовало на меня, лишая всех желаний, кроме единственно возможного.
Я подумала, что он ждет от меня чего-то особенного, какой-то позы или слова, чтобы, подыграв, я могла убедить его окончательно, чтобы дополнила картину и она бы стала почти достоверной. Тогда я прижалась к нему, ластясь, как бездомный котенок, сдаваясь и принимая правила игры. И в то же самое время я не играла, а каждой клеточкой трепетала от тревоги, что, вздумай он сейчас отстраниться или посмотреть в маленькое окно, из которого можно разглядеть берег, отвлекись он всего на мгновение, позволь почувствовать чье-то иное присутствие, сердце мое тотчас остановится. Но он не отодвинулся и не отвел глаз, а с силой вжав в пол, изменил ритм моего и без того неровного дыхания. Его кожа все еще дышала прохладой, и краем сознания я пока ощущала линию, где проходит граница наших тел, но постепенно – вдох за выдохом, градус за градусом – температура наших тел сравнялась.
Наверное, я задремала, потому что, когда открыла глаза, моя голова лежала у него на груди. От спертого воздуха перед глазами все кружилось. Проведя ладонью по лбу, я ощутила, что он покрыт испариной. Я с трудом поднялась, обернулась: он спал, хоть и неглубоко, рука, заброшенная назад, оголила область подмышки с темным всполохом волос, дыхание было ровным и безмятежным. Я открыла дверь, и солоноватый бриз ворвался внутрь, возвращая к реальности. Кажется, солнце начало клониться к горизонту, я заметила, что теперь тени удлинились и казались плотнее, людей прибавилось, но шум от них, казалось, стал глуше. Над морем зависла предзакатная дымка, силуэт скал резко очертился и выступил вперед. Я поискала глазами Фрейю. Места под нашим зонтиком были пусты, вещи лежали там же, где мы их оставили. Ее нигде не было.
Я поднесла ладонь к глазам и посмотрела вдаль. Почти сразу я заметила непривычное оживление у воды, там толпились люди, о чем-то громко переговариваясь. Дурное предчувствие тотчас охватило меня, и в горле засаднило от едкого привкуса тревоги. Я снова посмотрела на солнце, пытаясь на глаз определить время, – по моим ощущениям выходило, что мы проспали как минимум час. Бросившись в домик, я растолкала его, и мы побежали к берегу.
Это была она. Бледная, с ручейками воды, стекающими с кожи, похожая на эмбрион, вынутый из банки с формалином, с синеватыми прожилками сосудов на бедрах, безжизненного цвета губами, с пальцами, сведенными судорогой. Фрейя сильно дрожала, кажется, у нее даже не было сил подняться. Кто-то закутал ее в полотенце и попытался усадить, она с трудом удерживала равновесие. В этот момент я бросилась к ней и, повинуясь внутреннему порыву, обхватила за плечи, принялась растирать их, ощущая даже сквозь ткань полотенца
