я сказал, сука, открывай! – ты думаешь спрятаться от меня? – если захотеть, можно представить, что этого нет, соскальзывает – полоска трусов, бархатный ошейник, мочалка, исходящая пеной, шпингалет трясущихся рук, дверь насилия, тронешь ручку – заливает свет, меня забрали инопланетяне, разбиваешь с хлюпом лужи, длинные черви корчатся, их дома залило, так же и мы под звездами в Турции – не бойся, страх можно перепутать с любовью, поцелуй-позолота, девушка, просто так зачеты не проставляются, – отопри, я сказал! – иначе я прорублю дыру, поняла! – ты все равно будешь отсыпаться, просто приди сегодня вечером, мне очень нужна же-же, как если бы сотворить молитву или воспоминание в памяти, обрастает плотью, сцеживаются сока, значит, что он имел в виду, говоря единство апперцепции – колет в боку – потом горло переполняет мясной кус, перепелка живет в трахеях, прячется и говорит: девушка! вы забыли карту, оборачиваюсь – спасибо, а вместо этого смех – это вы! – если еще появишься здесь, вина от слова вино – хмелит, совесть от слова возвещать, филенки трясутся, как кожа на локтях старика – и такие у тебя были! – обухом по голове – ай-ай-ай, перестань, я открою, просто дослушай меня, когда ты войдешь сюда, я буду уже в другом времени, еще до того, как случилось все с отцом, до нашего с тобой утра, ты умолял прийти вечером, меня просто не станет, не потому что ты меня пальцем тронешь – я отпираю, но прошу – дослушай до конца – идите, девушка, своим ходом, как кукла, чьи глаза распахиваются и закатываются, рукава по крови, Покрова на Нерли, нерка-поспелка, – я открыла – а это зачем? – он сказал: ты ничего не могла поменять, я полюбил тебя прежде рождения, когда обнимал живот умершей матери – как совладать с этим, вычеркнуть из памяти, на пятках – пемза, не оттереть, вместо волос в подмышках – цветы, и я земля, клумба в колумбарии, мое имя тебе точно неизвестно, удар тыльной стороной руки – шутки со мной вздумала играть! раздевайся – но уже утро! нас услышат, мне без разницы, на колени! – и что-то полное заполоняет ум, и не утро за окном, не турецкая ночь, а что если время живое – а мы нет, что если я падаю сквозь времена, пробивая одну эпоху-другую-третью, что вам всем от меня надо, я хочу просто жить честно, и так, чтобы от зубов отскакивал Кант – окантовка белого корсета – бедристый навар – вкуснота, не трогай меня, я прошу, не замахивайся! ты сама открыла дверь – и крик вырвался из груди и обратился лисой и побежал, сшибая ящики, по комнате, не уловить, мне хочется провалиться под землю – сквозь восемь этажей, когда была жива мама, когда кровь не текла изо лба – тебя нет, время со мной ласково, как отец, я прошу… только оставь меня в живых.
Суббота, середина августа, император умер, а он остался. Вообще все слова произошли из имен. Повод к размышлению. Рабочий день выпивал из него всю кровь, а вечером жена с пятилетним сыном довершала дело, так что мысли возникали в нем редко: миганием дальнего света встречному потоку перед участком дороги с притаившимся на обочине патрулем. Ему нравились эти негласные правила на дорогах: то задействуешь дальний свет, то одноразово аварийку в знак благодарности тихоходу, что при расширении дороги понуро уходил вправо. Вся его жизнь устремлялась к простым правилам, но в отношении людей что-то не задавалось: тесть его повесился по весне – и с тех пор в нем что-то надорвалось: не вера в людей, но вера в будущее.
Все мысли произошли из слов, а следовательно, из имен. За неделю до смерти Аркадий Петрович позвал зятя в гараж под предлогом установки новых брызговиков, поставил перед ним бутылку, от которой Антон обыкновенно отказывался, и завел речь о несправедливости истории. А откуда произошли имена? Тучные слова исходили из его неровного рта, подносье покрыла испарина, очки блестели, как блюдца катаракты на глазах древнего кота. Он говорил о несправедливости истории, но на деле за ней скрывались несправедливость жены и неблагодарность дочери. Будь Антону свойственна наблюдательность, он бы разглядел в этой гаражной пошлости попытку тестя проститься с мнимо близким ему человеком, но никто из них не понимал происходившего.
Вот и сегодня день не задался с самого начала: на крышке заливной горловины бака Антон обнаружил едва явственный скол, кто-то пытался слить бензин. Его затошнило, захотелось закурить, первой мыслью было пойти к жене и… это стало же его последней мыслью. Через несколько часов, беспрестанно думая о сколе, он вел машину по трассе. В череде самоуверенных обгонов, когда он стал опережать на повороте нечто большегрузное, на встречной полосе появился внедорожник, если бы тот со скрежетом не затормозил, наддав вправо, то всю семью на том берегу Стикса принял бы синеязыкий тесть. Фура и внедорожник, ставший на обочине, принялись неистово сигналить ему вслед.
– О чем ты думал, ведь ты мог нас убить! – кричала Арина, вцепившись ему в плечо, пятилетний Милослав заголосил, он звал его Славой, стыдясь в глубине души своего неучастия в выборе имени сына. Имени, слова и мысли. Антон сбавил скорость до общепотоковой, пристроился за «Нивой», которую вел старик в белой кепи, и принялся доказывать жене, что больше никогда в жизни не пойдет на обгон на участке дороги с небольшим обзором, а сам, внутри проблесковой души, подмечал, что он так устал, так измаялся… И становилось страшно, и перед глазами снова вставал сине-радостный тесть.
От леса веяло спокойствием, машина шла по песчаной дороге, прорубленной сквозь реликтовый бор. Стекла были опущены, левая рука Антона локтем покоилась на дверце, правая – судорожно переключала передачи: вторая-третья-вторая. Под конец ему надоело играть по правилам внезапно являющегося соснового корня или сука, и он перешел на вторую скорость, отключив ближний свет и заглушив бойкое радио. Арина запротестовала, он попробовал было что-то объяснить, но осекся, и только отстраненно посмотрел на своего сына, который заголосил, чтобы отец остановил автомобиль и выпустил его с мамой к ближней сосне…
Машину оставили на опушке вырубки. Древорубы постарались на славу: десятина соснового бора была вычищена подчистую, лишь по краям пятака жизнь была оставлена двум-трем молодым кедрам, отовсюду из песка торчали вершковые, ржаво-рудные сосенки, одногодовки терялись посреди высокой полыни. Антон прежде часто бывал здесь с отцом, поэтому теперь с тяжелым сердцем смотрел на канареечный песок поблизости и гарь, тянувшуюся к трассе. А прежде, бывало, в этих местах они находили столько моховиков, что его мать ночи напролет перебирала рюкзаки да ведра, наполненные иссиня-черной на надрезах плотью гриба. А что делалось, когда шел шишкопад, какими только словами она не крыла их с отцом! Ранние шишки приходилось варить, зато сентябрьское шишкование непременно оканчивалось засмоленными до черноты ладонями и молочным вкусом спелого ореха во рту, он так любил их, что не брезговал подпорченной бурундуком шишкой, за что получал нагоняй от отца. Именно об этом вспоминал его отец, когда стал совсем плох.
– Папа-папа! Клещ! – кричал метнувшийся из леса Милослав, указывая на левое запястье.
Арина, отскочив от багажника, накинулась на мужа:
– В клещевник привез! Ты же погубишь ребенка! Что я тебе говорила! Ты эгоист-эгоист-эгоист!
После того как насекомое оказалось на поверку внушительным долгоносиком, Антон в дедовской – песку под стать – охровой штормовке взвалил на плечи полупустой рюкзак и запер машину. С каждым пройденным шагом в белом семилитровом ведре спокойно громыхал нож.
Гнус в лесу сплошь состоял из вялых, с тигриным брюшком комаров, они свирепствовали только в низинах – в брусничниках и черничниках. Милослав потянулся к перезревшей костянике, но мать одернула его, вскричав: «Это вороний глаз!»
– Ты еще скажи, что это белена.
– Не лезь не в свое дело, ты ничего в этом не понимаешь!
Антон усмехнулся и хотел было затеять ссору, но Милослав показал ему вывернутую из земли лисичку. Он тотчас забыл об Арине, осмотрелся вокруг и увидел, что опушка пестрит бледно-желтыми, жесткими боровыми лисичками. Рука его потянулась к хвостовику ножа, обмотанному синей изолентой.
Арина сорвала пижму и громко понюхала ее, но, чем дальше
