Зинаида Гиппиус - Том 2. Сумерки духа

Великий грех желать возврата
Неясной веры детских дней.
Нам не страшна ее утрата,
Не жаль пройденных ступеней.

Мечтать ли нам о повтореньях?
Иной мы жаждем высоты.
Для нас – в слияньях и сплетеньях
Есть откровенья простоты.

Отдайся новым созерцаньям,
О том, что было, – не грусти,
И к вере истинной – со знаньем –
Ищи бесстрашного пути.

За Дьявола Тебя молю,
Господь! И он – Твое созданье,
Я Дьявола за то люблю,
Что вижу в нем – мое страданье.

Борясь и мучаясь, он сеть
Свою заботливо сплетает…
И не могу я не жалеть
Того, кто, как и я, – страдает.

Когда восстанет наша плоть
В Твоем суде, для воздаянья,
О, отпусти ему, Господь,
Его безумство – за страданье.

Живые взоры я встречаю…
Огня, огня! Костер готов.
Я к ближним руки простираю,
Я жду движенья, знака, слов…

С какою радостною мукой
В очах людей ловлю я свет!
Но говорю… и дышит скукой
Их утомительный ответ.

Я отступаю, безоружный,
И длю я праздный разговор,
И лью я воду на ненужный,
На мой безогненный костер.

О, как понять, что это значит?
Кого осудим – их? меня?
Душа обманутая плачет…
Костер готов – и нет огня.

Минуты уныния…
Минуты забвения…
И мнится – в пустыне я…
Сгибаю колени я,
Молюсь – но не молится
Душа несогретая,
Стучу – не отворится,
Зову – без ответа я…
Душа словно тиною
Окутана вязкою,
И страх, со змеиною
Колючею ласкою,
Мне в сердце впивается,
И проклят отныне я…
Но нет дерзновения.
Кольцо замыкается…
О, страны забвения!
О, страны уныния!

Тихие окна, черные…
Дождик идет шепотом…
Мысли мои – непокорные.
Сердце полно – ропотом.

Падают капли жаркие
Робко, с мирным лепетом.
Мысли – такие яркие…
Сердце полно – трепетом.

Травы шепчутся сонные…
Нежной веет скукою…
Мысли мои – возмущенные,
Сердце горит – мукою…

И молчанье вечернее,
Сонное, отрадное,
Ранит еще безмернее
Сердце мое жадное…

Озеро дышит теплым туманом.
Он мутен и нежен, как сладкий обман.
Борется небо с земным обманом:
Луна, весь до дна, прорезает туман.

Я, как и люди, дышу туманом.
Мне близок, мне сладок уютный обман.
Только душа не живет обманом:
Она, как луна, проницает туман.

Время срезает цветы и травы
У самого корня блестящей косой:
Лютик влюбленности, астру славы…
Но корни все целы – там, под землей.

Жизнь и мой разум, огненно-ясный!
Вы двое – ко мне беспощадней всего:
С корнем вы рвете то, что прекрасно,
В душе после вас – ничего, ничего!

В моей душе, на миг опустошенной,
На миг встают безгласные виденья.
Качают головами сонно, сонно,
И пропадают робкие виденья.

Во тьме идет неслышно дождь упрямый,
Безмолвный мимо пролетает ветер.
Задев крылами, сотрясает рамы
И вдаль летит без звука черный ветер.

Что холодит меня во мне так странно?
Я, слушая, не слышу бьенья сердца.
Как будто льда обломок острогранный
В меня вложили тайно вместо сердца.

Я сплю, успенью моему покорный,
Но чаю воскресенья вечной правды.
Неси мою одежду, ветер черный,
Туда, наверх, к престолу нашей Правды!

Что мне делать с тайной лунной?
С тайной неба бледно-синей,
С этой музыкой бесструнной,
Со сверкающей пустыней?
Я гляжу в нее – мне мало,
Я люблю – мне не довольно…
Лунный луч язвит, как жало, –
Остро, холодно и больно.
Я в лучах блестяще-властных
Умираю от бессилья…
Ах, когда б из нитей ясных
Мог соткать я крылья, крылья!
О, Астарта! Я прославлю
Власть твою без лицемерья,
Дай мне крылья! Я расправлю
Их сияющие перья,
В сине-пламенное море
Кинусь в жадном изумленьи,
Задохнусь в его просторе,
Утону в его забвеньи…

Нет! Сердце к радости лишь вечно приближалось,
Ее порога не желая преступать,
Чтоб неизведанное в радости осталось,
Чтобы всегда равно могла она пленять.

Нет! Даже этою любимою дорогой
В нас сердце вещее теперь утомлено.
О неизведанном мы знаем слишком много…
Оно изведано другими… всё равно!

Нет! Больше не мила нам и сама надежда.
С ней жизнь становится пустынна и легка.
Предчувствие любви… О, старая одежда!
Опять мятежность, безнадежность – и тоска!

Нет! Нынче всё прошло. Мы не покорны счастью.
В бездумьи мудрости мы «нет» твердим всегда,
И будет нам дано сказать с последней властью
Свое невинное – неслыханное «да!»

Ты думаешь, Голгофа миновала,
При Понтии Пилате пробил час,
И жизнь уже с тех пор не повторяла
Того, что быть могло – единый раз?

Иль ты забыл? Недавно мы с тобою
По площади бежали второпях,
К судилищу, где двое пред толпою
Стояли на высоких ступенях.

И спрашивал один, и сомневался,
Другой молчал, – как и в былые дни.
Ты всё вперед, к ступеням порывался…
Кричали мы: распни Его, распни!

Шел в гору Он – ты помнишь? – без сандалий…
И ждал Его народ из ближних мест.
С Молчавшего мы там одежды сняли
И на веревках подняли на крест.

Ты, помню, был на лестнице, направо…
К ладони узкой я приставил гвоздь.
Ты стукнул молотком по шляпке ржавой, –
И вникло острие, не тронув кость.

Мы о хитоне спорили с тобою,
В сторонке сидя, у костра, вдвоем…
Не на тебя ль попала кровь с водою,
Когда ударил я Его копьем?

И не с тобою ли у двери гроба
Мы тело сторожили по ночам?
. . . . . . . . . . . . . . .
Вчера, и завтра, и до века, оба –
Мы повторяем казнь – Ему и нам.

Мостки есть в саду, на пруду, в камышах.
Там, под вечер, как-то, гуляя,
Я видел русалку. Сидит на мостках, –
Вся нежная, робкая, злая.

Я ближе подкрался. Но хрустнул сучок –
Она обернулась несмело,
В комочек вся съежилась, сжалась, – прыжок –
И пеной растаяла белой.

Хожу на мостки я к ней каждую ночь.
Русалка со мною смелее:
Молчит – но сидит, не кидается прочь,
Сидит, на тумане белея.

Привык я с ней, белой, молчать напролет
Все долгие, бледные ночи.
Глядеть в тишину холодеющих вод
И в яркие, робкие очи.

И радость меж нею и мной родилась,
Безмерна, светла, как бездонность;
Со сладко-горячею грустью сплелась,
И стало ей имя – влюбленность.

Я – зверь для русалки, я с тленьем в крови.
И мне она кажется зверем…
Тем жгучей влюбленность: мы силу любви
Одной невозможностью мерим.

О, слишком – увы – много плоти на мне!
На ней – может быть – слишком мало…
И вот, мы горим в непонятном огне
Любви, никогда не бывалой.

Порой, над водой, чуть шуршат камыши,
Лепечут о счастье страданья…
И пламенно-чисты в полночной тиши, –
Таинственно-чисты, – свиданья.

Я радость мою не отдам никому;
Мы – вечно друг другу желанны,
И вечно любить нам дано, – потому,
Что здесь мы, любя, – неслиянны!