Бритый актер, высокий, статный красавец, одетый с иголочки, с римским носом, красиво изогнутым ртом, говорил Сапожкову снисходительно мягким баритоном:
— Пойми же: совершенно невозможно…
— Нет, уж если ты приятель, — настаивал Сапожков, — то ты прямо говори, почему не можешь заехать ко мне в именье?
Актер с высоты своего роста снисходительно смотрел на красивого, но не вышедшего ростом Сапожкова и, усмехаясь, говорил:
— Чудак ты, и между приятелями не все говорится.
— Почему не все? — Сапожков заметил пытливый взгляд бабушки, обращенный на актера, скорчил лукавую физиономию и сказал вполголоса актеру: — Видишь эту старушку: эта молодая за ее внуком… Теперь два капитала их соединились, — всего миллионов шестьдесят.
Актер потерял на мгновение свое величие и даже пригнулся к Сапожкову.
— Не может быть?! Что ж они делают с деньгами?
— Ты думаешь, — глаза им протирают?
— Ты за правило, любезный, раз навсегда возьми себе: думать только за себя. Я спрашиваю тебя: что они с деньгами делают?
— Что делают? Они сами по себе, а деньги сами по себе. Деньги работают. Фабрики, заводы, именья, лесное дело: оборот большой, денег много надо.
— М-да, это значит, не наличными?
— И наличными несколько миллионов найдется. Актер вздохнул и равнодушно ответил:
— И это недурно.
— Ты бы их живо пристроил?
— М-да… в сторожа к своим деньгам во всяком случае не нанялся бы…
— Ха-ха-ха… Актер, так актер и есть: сразу такое слово скажет, что как бритвой… Чик — и нет бороды, чик еще — и усов нет, третий чик — и миллионы туда же.
И Сапожков заливался веселым смехом. Актер смотрел на него снисходительно, смеялся мелким «хе-хе-хе» и говорил:
— Веселый ты человек, — ей-богу…
— Нет, нет, ты смотри, как бабушка тебя меряет: я к ней побежал.
Он с эффектом опустился в кресло около бабушки, ушел совсем в кресло и даже ногу за ногу заложил.
Федя с женой сидели поодаль. Федя робко, с слегка открытым ртом, почтительно следил за товарищем и старался угадать, о чем он говорит с бабушкой.
— Что за человек будет? — спрашивала бабушка Сапожкова, указывая на актера.
— Столичных театров артист, Анфиса Сидоровна, и талант! Цветами его засыпали. Сколько подарков…
— Ну, это там его дело. Он, что ж, по облику ровно не русский: темный с лица?
— А не знаю я… Да можно самого его спросить… Эй, Александр Николаевич, пожалуйста, — а на движение бабушки Сапожков успокоительно ответил кивком головы и шепотом прибавил: — мы с ним дружки, на «ты».
В это время подошел Александр Николаевич Сильвин.
— Вот, позволь тебе представить… это — бабушка моего товарища; Анфиса Сидоровна интересуется, откуда ты родом.
— Вам угодно знать мою родословную?
В это время вышла миловидная актриса Марья Павловна Львова, и Сапожков, бросив скороговоркой Сильвину: «садись на мое место», побежал к ней.
Сильвин, сев в кресло, как актеры сидят на сцене, когда изображают воспитанных из общества людей, говорил бабушке:
— Э-э… изволите ли видеть, моя фамилия, сударыня, собственно: Сильва… Э-э, — он выдвинул нижнюю губу, — я происхожу из венецианской семьи маркизов Сильва… Вы изволили быть в Венеции?
Бабушка сдвинула брови:
— Это где же?
— Это далеко отсюда, не в русской земле… Может быть, изволили слышать: венецианские кружева?
— Одним ухом слыхала.
— Ну, вот… кроме кружев, там есть дворец Дожей, в нем портреты всех дожей… Вот один из моих предков и висит там…
— Его за что же это?
— Э-э… он вел очень удачную войну… с маврами…
— В этом городе какой же народ живет?
— Итальянцы.
— Вы из них и будете?
— Собственно, мать моя из старинного русского рода… Э-э… И ростом с меня… сейчас жива, бабушка еще жива… я, конечно, уже русский. Крестил меня русский поп. Ну, сам я хоть в церковь и не хожу, но все-таки православный.
— Что ж? В той стороне все такой же, как вы, народ?
— То есть как?
— Такой же крупный?
— Э-э, как вам сказать… Тут, знаете, много значит разная порода. Такие дети всегда будут и здоровее и крепче.
Бабушка вспомнила о своих коровах, выписанных из Англии, об отличном приплоде от них, который продавала по сто рублей за трехмесячного теленка, и сказала:
— Это ты верно говоришь… А далеко изволишь ехать?
— В Ростов. Но хочу по Волге прокатиться.
— Вот и мои тоже вниз бегут.
— А… По делу?
— На Илек — к старцам… по детскому делу… не дает бог детей.
— Гм… Странно: молодые, красивые люди…
— Вот, поди ты… Не дает господь… Не помогут ли старцы.
Александр Николаевич покосился на бабушку, хотел было сказать какую-то пошлость, но только вздохнул и заметил:
— Жалею, что я не старец.
— А что?
— Тоже молился бы, чтоб такой красавице бог детей дал… Вот зовет меня Петр Маркелович к себе в имение. Имение у него хорошее?
— Плохо ли имение: в одном парке заблудиться можно, оранжереи, персики, ананасы свои.
— Хорошо бы и вашим молодым заехать перед богомольем повеселиться.
— Их дело, — сухо ответила бабушка, — если позовет Петр Маркелыч, да надумаются они…
Петр Маркелович ушел на корму с Марьей Павловной, где их и нашел Сильвин.
— Вы уж извините, Марья Павловна, если мы вас оставим на минутку, — проговорил Сильвин, отводя Сапожкова в сторону.
— Я уж все заказал и шампанское велел заморозить, — начал было Сапожков.
— Не в этом дело, — перебил его Сильвин, — я бабушке сказал, что еду к тебе; тут молодые подошли, и, по-моему, как-то неловко выйдет, если ты и их не пригласишь.
— Ах, я телятина! Бегу…
— Постой. Видишь: ты тогда спрашивал меня, почему я не могу заехать… Я не хотел было говорить… Дело в том, что у меня в Саратове назначено свидание с одним господином, который должен мне передать две тысячи… Э… э… ты понимаешь: человек он ненадежный, — сегодня есть у него деньги, а завтра не будет. Не приеду я в назначенный срок, — рискую остаться без денег.
— Так тебе дать их, что ли?
— В таком случае дай.
— Ты бы и сказал: дам, конечно. На какой срок?
— Ну, полгода.
— Идет… Побежал я звать молодых.
Сильвин же подсел к Марье Павловне, положил свою широкую руку на ее и сказал:
— Моя дорогая, вы мне можете очень и очень помочь… Э-э… дело в том, что этот Сапожков соглашается ссудить меня двумя тысячами… Эта сумма дала бы нам возможность после Ростова побывать за границей. Как вам улыбается эта перспектива?
— Очень.
— И прекрасно. Но для этого оказывается необходимым заехать к нему в деревню, так как он, как настоящий сын своего народа, деньги, очевидно, в кубышке держит или в каком-нибудь старом голенище. Что делать! Потеряем сутки… Имение, говорят, у него к тому же прекрасное.
Сильвин ласково сжал руку Марии Павловны и, глядя куда-то вдаль, бросил:
— Будьте с ним поласковее.
Но Марья Павловна так энергично спросила: что это значит? — что Сильвин поспешил прибавить обиженно:
— О, господи, да решительно ничего не значит… Ну, внимание, разрешение поцеловать руку, ну, э-э… создать иллюзию человеку…
И уже совсем тихо и брезгливо прибавил:
— Не будем же хоть мы изображать из себя мещанский тип мужа и жены: кому надо знать о наших отношениях? Вы знаете, какого я мнения об этом: всякая огласка только пошлит, это должно быть так же сокровенно, как человеческая мысль. А такой флирт только отвлечет…
— Ну, согласна…
Он поцеловал ей руку и встал, потому что сверху несся уже третий свисток.
Бабушка, грустная, уже сходила на конторку.
— Не хотят мои ехать, — пожаловалась она Сильвину.
— Может быть, еще уговорим. Во всяком случае прощайте, милая бабушка, я буду очень рад и счастлив когда-нибудь еще раз встретиться с вами… Я простой человек и откровенно вам скажу, что в первый раз вижу такой тип… э-э… такой тип человека старых устоев… Ну, дай же бог вам всего хорошего: чтобы ваши заводы работали без перерыва и вдвое; коровы давали молока… ну, бочками там, что ли; чтобы радовали вас ваши внуки, правнуки, праправнуки…
— Ну, этак ты меня заговоришь, и я останусь на пароходе. Хорошим людям и мы рады, хоть ты там и вышел не из русской земли…
— Везде бог, и везде люди, — говорил своим ровным баритоном Сильвин вдогонку бабушке.
Бабушка стояла уже на конторке, и напряженная неотступная мысль буравила ее голову. Она глубоко вздыхала.
— О чем еще может вздыхать эта женщина? — говорил Сильвин, обращаясь в это время к Сапожкову. — Все судьба дала ей. Воображаю ее в молодости.
— Вот такая же была, как теперь внучка.
— О, внучка — это прямо чудо природы. Какое сочетание величия, женственности, красоты. И кто б мог думать, что из этих диких лесов может выйти такая фея. Я смотрю на нее и чувствую запах, аромат, свежесть этого леса (он возвысил голос)… — в майское яркое утро, когда еще роса сверкает на листьях, и нега кругом, и лучи золотой пылью осыпают там дальше непроходимую чащу, полную чар, манящих, неведомых, полных таинственной загадочности. О, с ума можно сойти!
