— Ура! Ура! — кричал Сапожков.
— А затем, повторяя слова Пруткова: если у тебя фонтан, то заткни и его, потому что и ему надо отдохнуть, — я умолкаю и не скажу больше ни слова, — объявил Сильвин.
— Да, пора спать, — сказала Мария Павловна.
— Ну, так рано, — запротестовал было Сапожков, но Сильвин перебил его:
— Дамы, действительно, устали. А мы с тобой проводим дам до их апартаментов и воротимся назад.
Так и сделали.
Сапожков настоял, чтобы Сильвин на прощание продекламировал еще что-нибудь. После долгих отказов Сильвин задумчиво стал тереть лоб рукой.
— Чудную вещь я собираюсь поставить в свой бенефис… Не помню только…
— Что помнишь!
— «Но, Беатриче, что ж я дам тебе?..» Нет, забыл…
— Ну, ради бога!
…Случится, может быть, что у тебя родится сын.
Так знай же: коль это счастье улыбнется нам,
Ему я все заветное отдам.
О, да! О, боже мой, чем глубже погружусь
Я взором в тайну прелести твоей…
— Нет, не могу.
Сильвин быстро поцеловал руку Матрены Карповны, так быстро, что она не успела отдернуть свою и только вспыхнула вся, и так же быстро ушел на террасу.
За ним пришел и Сапожков.
Разговор не клеился.
— Деньги мне сегодня дашь? — спросил Сильвин.
— Нет, уж завтра: у приказчика надо взять, а он, пожалуй, спит уже.
— Вексельный бланк у тебя найдется?
— Найдется.
— Ну, прощай, отведи меня в мою комнату.
Сапожков проводил и на прощанье еще раз расцеловался с Сильвиным.
— И засну же я сладко, — говорил Сильвин, потягиваясь и провожая глазами идущего по коридору хозяина.
— Ох, и я! — весело ответил Сапожков и, поворачивая за угол, послал рукой поцелуй Сильвину: — прощай!
Проснувшись на другой день, Сильвин долго лежал с закрытыми глазами.
Затем он стал ждать, не придет ли кто-нибудь, не принесут ли ему кофе, которое он привык пить, лежа в кровати, и в это время думать о чем придется. Но никто не являлся, и приходилось вставать без кофе.
От вчерашнего шампанского немного болела голова.
Умывальник был очень плохой, с тоненькой трубочкой, из которой едва выбивалась слабая струйка воды.
Вода пахла, и ее оказалось очень мало. Мыло тоже не пришлось по вкусу Сильвину: яичное. И платье не было вычищено. Заменяя щетку рукой и ворча, Сильвин кое-как оделся, вышел в коридор и, подойдя к комнате Марии Павловны, постучался.
— Вы?
— Я.
Замок щелкнул, и Сильвин вошел.
— Вообразите, сегодня ночью кто-то подходил к моей двери, трогал ручку…
— Н… да… — неопределенно промычал Сильвин и, уныло оглядываясь, прибавил — ну, я боюсь, что кофе нам сегодня не придется пить… во всяком случае надо повидать хозяина.
Сильвин вышел в коридор и оттуда прошел в комнату хозяина.
Сапожков лежал в кровати, пил содовую воду и думал о чем-то.
Гость и хозяин поздоровались сухо.
— Я хотел бы с Марией Павловной уехать по железной дороге: поезд, кажется, через два часа уходит?
— Кажется. Что ж, лошадей?
— Пожалуйста, кстати то, что ты вчера обещал?
Сапожков не сразу ответил. Он посмотрел в потолок, посмотрел в окно, нехотя зевнул и сказал:
— Да, вот получил телеграмму: дело, на которое рассчитывал, не вышло. А пока не вышло, и я дать не могу, потому что могут понадобиться и самому деньги.
Сильвин встал и, угрюмо сдвинув брови, сказал:
— Но мне вчера было дано определенное обещание: я же объяснял, в чем дело.
— Что ж дело? Росли бы у меня в саду деньги, как цветы, — пошел бы да нарвал. Дело коммерческое, — не вышло, о чем говорить?
Сильвин помолчал.
— Так нельзя ли, по крайней мере, распорядиться насчет лошадей?
Сильвин пошел к двери.
— Сегодня не вышло, завтра, может, выйдет, до завтра подожди.
— Я сегодня еду и сейчас же, — ледяным голосом, не останавливаясь, ответил Сильвин.
Он заглянул к Марье Павловне:
— Поторопитесь одеваться: мы сейчас едем на вокзал.
— А вещи?
— Вещи приехали.
Когда Сильвин с Марией Павловной вышли на подъезд, они увидели плетушку, запряженную парой кляч.
— Это что?
— Экипаж для вас.
— Э-э… не нужно… Вот что, любезный, вот тебе рубль, сбегай на село, найми там лошадей, пусть положат эти вещи и догонят нас: мы пешком пойдем к вокзалу. Дорога та, по которой приехали?
— Та…
Они под руку пошли пешком.
Они шли парком. Было утро, — ароматное, свежее. Солнце играло уже на дороге, пробиваясь сквозь листву деревьев, и дальше туда, где на лужайках, покрытых сочной зеленой травой, еще была тень и прохлада.
Марья Павловна прижималась к своему спутнику и восторженно говорила:
— Какое чудное утро, как хорошо здесь: рай!
— Да, и этот рай принадлежит какому-нибудь обгрызку мысли и чувства, а мы с тобой, которым рукоплещет и поклоняется толпа — мы, как Адам и Ева, уходим изгнанниками.
— Маленькая разница на этот раз: Ева, изгоняемая до вкушения запрещенного плода, но результат, впрочем, тот же: изгнали.
— Сами изгоняем себя…
Наемная пара нагнала их у самого города. Когда Сильвин и Марья Павловна сели, ямщик с веселым лицом, вздернутым носом обратился к ним:
— У Сапожкова в гостях, видно, были?
— Н-да…
— Уж такой негодяй, — сплюнул ямщик, подбирая вожжи, — такой сквалыга, не накажи господь. На вокзал, что ль?
— На вокзал.
— Но!.. Деньги в срок за землю ему не принесешь, сейчас к земскому, — неустойку, да судебные издержки… Скотина ступит на его землю, — опять три рубля штрафу… Такой негодяй…
Он помолчал.
— А уж насчет девок… где только застукает…
— Ну, дальше можешь не распространяться. Погоняй: хорошо получишь.
VIII
Три месяца ездили молодые.
И хоть, возвратившись, Матрена Карповна скрывала свою беременность, но всевидящая бабушка сразу сообразила, в чем дело.
Она и радовалась, и в то же время новые мучительные мысли не давали ей покоя: «Мальчик, девочка, с короткой шеей или длинной?»
Невестка была, как могила.
При всей своей неустрашимости, и бабушка не решалась заговорить с ней.
«Узнаю все, — утешала она себя, — когда придет время…»
И, действительно, когда пришло это время, все узнала бабушка.
Она смотрела с безумной радостью на эту, вдруг таинственно выглянувшую из бесформенной массы среди стонов и воплей головку, и руки ее дрожали, когда она творила крестное знамение.
Она бросилась в соседнюю комнату, где томился внук, и, притащив его за руку, исступленно говорила ему:
— В брата моего, весь в брата: такой же темный, с длинной шеей, и глаза его… и мальчик, мальчик… Ох, умница моя!.. Благодари, благодари! Земным поклоном! Так!.. Ноги ее мыть, воду ту пить должен!
IX
Бабушка еще двенадцать лет жила после этого.
Как-то, незадолго до смерти, она призвала к себе няньку и призвала утром, что не было у нее в обычае.
— Сон мне приснился, — сказала бабушка. — Третий такой сон вижу в жизни. Первый перед смертью мужа, второй, как ездила тогда за Матреной, а третий нынче ночью. Сижу я вот здесь, на этом месте, и жду чего-то: вот сейчас растворится дверь, и узнаю я все. И тихо, так тихо сами двери растворяются, и тьма за ними непроглядная, и, гляжу я, из тьмы выходит мой муж покойный, и знаю я, что умер он, и знаю уже, зачем он пришел. И говорю ему: «За мной, что ли?» А он этак головой мне кивает. А черный кот на окне сидит… помнишь, который еще при покойнике извелся… поднял шерсть, окрысился на меня, а глаза, как угли, и растет он, растет… И проснулась я… Ну… вещий сон? Няня молчала, смотрела в пол, и мутные слезы текли по ее лицу. Бабушка вздохнула:
— То-то же… Ну, и будет плакать: негоже это…
Пожила, потрудилась, как умела, пора и в дорогу…
Стала бабушка готовиться. Хотела было церковь строить, да побоялась, что не поспеет: отказала в духовной на церковь, а для единоверческой церкви заказала колокол, какой только может поднять колокольня.
— Чтобы его медный язык напоминал обо мне, недостойной, перед престолом всевышнего.
Последнее желание бабушки было своими ушами услышать первый звон колокола.
Она уже лежала, когда провезли его по улицам.
— Ох, доживу ли? Позволит ли господь дожить, примет ли мою грешную жертву? — металась бабушка и на это время забыла обо всем земном.
Всю ночь уставляли снасти, натягивали канаты, к утру все было готово, и после ранней обедни начали поднимать колокол.
Радостное весеннее утро сверкало над землей.
И площадь, и улица, все вплоть до окна, где лежала бабушка, набилось народом с одной мыслью у каждого: успеют ли навесить колокол, примет ли господь бабушкину жертву?
Из уст в уста сообщали бабушке все, что делалось около церкви. Уж дело подходило к полудню. Надвигалась гроза. В последний раз из-под темной тучи выглянуло солнце, как грозное око творца, а под ним еще сверкала безмятежная даль золотистых небесных полей. В это мгновение раздался первый протяжный удар колокола. Вздох облегчения пронесся в многотысячной, обнажившей головы толпе, и стало тихо, так тихо, как бывает только во сне, и все взгляды устремились в окно, где вдруг показалось мертвенно-бледное лицо вставшей бабушки, с громадными черными глазами, с протянутыми руками туда, где сверкало еще из-под туч последними яркими лучами солнце, и губы ее вдохновенно шептали просившим ее лечь:
