К чему буду я тебе рассказывать, как рвалось сердце мое от жалости, когда я его увидал. Руки Хафуза были скручены крепко назад. Я ослабил ему веревки. Он поднял на меня глаза с благодарностью и попросил пить. Я подал ему вина.
Все наши угрюмо молчали. Больше всех боялся я дяди. И не напрасно! Пришел он, обвел глазами пленных турок и спросил: «Сколько их всех?» — «Пятеро».
— Собаки, собаки! — сказал он и ушел посоветоваться с другими старшими.
Хафуз дрожал. Другие турки сидели молча, вздыхали и искоса взглядывали на нас.
Все они, кроме Хафуза, были настоящие османли и по-гречески не знали. Они попросили через него табаку. Я велел им дать и развязал всем им руки. Оружия у них не было, и бежать им было некуда.
Тем временем дядя вышел с другими капитанами; я с ужасом думал о том, что с нами на этот раз не было ни одного из афинских офицеров.
Дядя вышел, постоял, посмотрел, сбил феску набекрень, хотел сказать что-то смешное... вдруг лицо его исказилось бешенством: он узнал Хафуза. Не говоря ни слова, взялся он за пистолет... Хафуз глядел на него, бледный и покорный, и дрожал.
— Нет, дядя Яни, ты не сделаешь этого, — сказал я. Дядя взвел курок.
Я знал его; слова с ним бесполезны; и я... и я решился на безумный шаг, я взвел курок на него, на моего спасителя!..
— Бей, бей, — сказал он, — бей дядю! Товарищи нас розняли и вырвали у нас из рук оружие.
О, конечно! Я не хотел стрелять в него, я знал, что нас разнимут... Но и угроза была ужасное дело! На шум сбежались старики.
— Нехорошо сделал ты, Йоргаки, — сказал мне один из них, — что на дядю и капитана руку поднял, и грех тебе это великий. А и тебе, капитан Яни, не след убивать пленных. Пусть не говорят, что критяне варвары!
— Кто их, собак, трогает, других пленных, — отвечал дядя, — пусть, пусть сами издохнут, когда их час придет! А вот этого молодца... что семью нашу стыдом покрыл!.. Его вы мне дайте... Если служил я родине, если христиане вы, если Яни капитан для вас, а не пес вонючий, не препятствуйте мне, говорю я вам!
— Конечно, — сказал старик, — стыд вашей семье велик. Да не Хафуза судить на смерть надо. Он паликар,
человек молодой, ищет потешить себя, где найдет. Виновата твоя племянница; ее присуди на смерть; а пленного не убивай, я тебе это говорю!
— Хорошо говорит старик, — заметили другие капитаны, — мы люди хотя и простые, а тоже должны знать политику. Довольно франки нас варварами звали!
Хафуза отдали мне, и с дядей меня помирили. Я поклялся ему, что не хотел стрелять в него, а только желал удержать его, пока сбегутся капитаны; и это было правда.
Я увел бедного Хафуза в пустой домик; там мы развели огонь в очаге и поужинали вместе.
Краска вернулась на лице Хафуза. Я спрашивал его о сестре: узнал от него, что она беременна.
— Любишь ты ее крепко? — спросил я его.
— Что за спрос? — отвечал он, краснея, — она жена мне!
Мы заснули поздно, как братья, вместе — под одною большою буркой.
На другой день я отправил его с двумя нашими верными молодцами к Зимвракаки и просил рассказать ему все. К вечеру они вернулись и сказали, чтоб я был покоен.
Рана моя, однако, становилась хуже. Я уже почти не мог ходить и решился ехать в Афины на вашей «Тамани». С трудом достиг я того места, где уже ждали русских пароходов сотни женщин, детей и больных мужчин. Трое суток мы ждали. Море было бурное, и турки старались препятствовать увозу семейств, как только могли; они знали, что, избавляя греков от бремени семейств, русские облегчают душу и руки восставшим отцам, мужьям и братьям.
Незадолго до моего прибытия к берегу подошел турецкий пароход; он выкинул русский флаг, и когда толпа ринулась со скал к морю, он дал по ней залп картечью, избил несколько десятков старух и детей и удалился.
Я сам видел их обезображенные и еще не погребенные тела.
Долго мы ждали; уже настала ночь, на горе падал снег; холод был нестерпимый; мы боялись раскладывать костры
на виду и жались за скалами. Я сидел у небольшой груды угольев и дрожал, укрывшись буркой. Сон и голод терзали меня; рана болела все сильнее.
Я дремал под башлыком, сидя на камне, и жизнь, казалось мне, сама жизнь уже покидает меня!
Слышу, кто-то зовет меня. Подходят трое наших молодцов; принесли водки, сыру, хлеба, дали мне и стали между собой шутить и смеяться.
Вдруг один сказал:
— Э! Йоргаки! Забыл я тебе сказать: Хафуза убил капитан Яни; отыскал его и убил. А сестра твоя, бедная, выкинула и умерла, как узнала об этом...
Другой добавил:
— Не так ты это говоришь! Хризо как узнала, что Хафуз в плену, послала мать просить к себе. Мать пришла и сказала ей: «Вернись в христианство, я отца верхом в город пошлю, пусть спасает его, а ты свою душу спаси и навек потом покинь его». Хризо сказала: «Пусть будет жив только, а я его брошу». Поклялась на Евангелии и образ Божьей Матери целовала, что оставит его и в христианство обратится. И повез ее отец с собой вместе в горы просить за Хафуза. Запоздали; а капитан Яни и убил его. Узнала Хризо на дороге, упала и кровью изошла!
Я слушал, друг мой, все, но голод и боль, и утомление были так ужасны, что сердце мое внимало этим ужасам как камень, и пища была для меня в тот миг драгоценнее всех священных уз!..
Лишь теперь, здесь, в этом городе, полном жизни, отваги и восторга, — здесь, отдохнув, я вспомнил сердцем все: и Розенцвейга, и Хафуза, и деревню нашу, и ласковый голос моей сестры, когда она говорила мне, склоня головку: «Душка моя, Йоргаки!»
Где они? Где наш семейный мир?
Но прочь от меня, любовь и состраданье! Я снова силен и здоров; снова душа моя кипит, и снова слышу я голос чести, зовущий меня туда, где льется наша кровь.
Датируется 1864-1868 гг. Впервые: Русский Вестник. 1868. Т. LXXVI. № 7. С. 24-80. Здесь по: ПССиП, Т.3., СПб., 2001. С. 25-87.
Смирниотика — смирнский танец.
См. «Хамид и Маноли».
