Волосы развеваются на морозном ветру, смешиваясь с паром дыханья. Шапка осталась навеки где-то в снегу позади. В остекленевших глазах человека застыло отчаяние. Гудок уже прозвучал в бескрайних снегах и он мысленно предал себя воле всевышнего, не зная, что у штурвала судьбы стоит сегодня машинист Ерофеев.
Ерофеев уже протянул было руку к рычагу тепловоза, но передумал и выщелкнул еще одну папиросу из помятой пачки. Он длинно сплюнул в окно и зажег спичку, не подозревая, что только что решительно изменил ход истории, подарив жизнь человеку на снегу, которого он никогда не видел и встретиться с которым впоследствии ему также не приведется никогда.
33.
Утром их разбудил истошный женский крик: -- Оторвало!, оторвало...
В лагере началась суета: бегали какие-то люди, в главном корпусе непрерывно звонили телефоны, жену начальника лагеря вырвало на снег, а сам Атасенко, босой, на льду заводил зачем-то мотопилу "Дружба".
-- На плотах пойдем! -- кричал он, -- На плотах!
Постепенно выяснились подробности: в пять тридцать утра, поднявшейся волной оторвало от берега льдину со всем генералитетом, включая представителя министерства обороны, генерал-майора Лосося. Все усиливающийся береговой бриз уносил сейчас заливаемую волнами и обкалывающуюся по краям льдину в сторону финских территориальных вод. Строительство сортира не возобновлялось до двух пополудня, когда стали известны результаты спасательной операции:
Вертолетами береговой охраны спасены и доставлены в Зеленогорский госпиталь почти все участники рыбалки. Генеральный директор Волопас, первый секретарь парторганизации Охудеев и председатель профкома Пеньков находятся в сознании и полном здравии. Первый секретарь комсомольской организации Виктор Кузачев отморозил яйца.
Представителя министерства обороны, генерал-майора Лосося, несмотря на героические действия вертолетчиков и подоспевшего финского траулера "Кюмбакяйте", спасти не удалось.
34.
Из дневника Каменского
Почему-то вспомнилось начало осени. Возле Выборгской улица была перекрыта. Трамвай пошел в объезд по заброшенной улочке, где никогда не было движения. Улочка узенькая, рельсы шли между куч щебня и залитых водою ям. Домов почти не было, какие-то покосившиеся сараи. Вдруг в глубине показался старый особняк. Вдоль рельс потянулась старинная витая решетка.
На решетке кое-где висели странные бесформенные глыбы, в некоторые местах - почти до земли, как будто их бросали сверху и они накалывались на копья. Или нет - будто решетку окунали беспорядочно в расплавленный воск, и он, застыв и растрескавшись, остался на ней огромными каплями.
Это была древесина - старая, рассыпающаяся, полусгнившая. Останки бывших гигантских деревьев. Одно еще стояло - по обе стороны забора - он проходил сквозь ствол, как сквозь масло, казалось это монтаж. Казалось, решетку можно отодвинуть, и дерево не шелохнется... Но нет. Они срослись, соединились намертво - тому порукой то, что осталось от других деревьев пни в воздухе, пни, цепляющиеся за землю металлическими ржавыми корнями.
Как это похоже на то, что происходит с тобой. Вначале ты свободен, решетки и гранитные стены еще далеко, есть еще место. Потом свободное пространство уменьшается, потом изчезает - есть первое касание, потом второе, третье... Какое-то время можно колебаться, потом обступает со всех сторон, и выхода нет - или перестать расти, или впустить железо внутрь. Обтечь его, сомкнуться за ним, изкорежиться, прирасти к обстоятельствам и долгам, к образу жизни и обязательствам. Добавить к этому коктейлю совесть, и срастись навсегда с тем, что чуждо, от чего гибнут клетки и ткани.
Дальше - хуже. Отделение вначале болезненно, потом похоже на хирургию без наркоза, потом невозможно. И даже после смерти остаться висеть кусками, обрубленными со всех сторон на том, что крепче - на металле обстоятельств, который теперь означает одно: Дело Твоей Жизни.
Страшная штука - привычка к повседневности, к делу, которое ненавидишь, к людям, до которых нет дела. Все это со временем въедается в плоть, входит как гарпун с обратным зубом, ты искажаешься, меняешь форму, как арбуз, выращенный кубом в плексигласовом коробе. Этот арбуз прекрасно укладывается в стопку себе подобных, но покатиться не сможет уже никогда.
Сквозь запыленное окно с затянутой марлей форточкой виднелся край крыши первого корпуса и огромная, как телебашня, красная кирпичная труба. Над верхушкой трубы слегка мело желтым. Пространство справа от трубы было свободно. Ни провода, ни облака не нарушали ровного спокойствия, на котором начал проступать силуэт звезды.
Звезда росла, медленно поворачиваясь и материализуясь все четче, отбрасывая блики и переливаясь. В какой-то момент он увидел, где должны пройти разрезы. По ребрам звезды побежали трещины, вершины лучей сдвинулись и вот уже вся она стала распадаться на остроугольные части, обнажая рубиновые грани, скрытые доселе.
Грани скользили, как дамасская сталь по бархату ножен. Части разошлись в пространстве, звезда распалась на шесть одинаковых обломков. Обломки начали медленно поворачиваться, как будто в поисках пути обратно.
-- Не мешай, -- прошептал он глазастому божку, -- смотри лучше туда. Он повернул божка к окну.
За окном осколки звезды начали медленно сближаться, неуверенно покачиваясь, будто бы нащупывая путь, вот они уже коснулись друг друга...
Назойливое жужжание послышалось откуда-то сзади, из-за книжных полок. Осколки звезды потеряли форму, съежились и утонули в сером, пасмурном небе. Саша вылез из-за кульмана и подошел к вытяжному шкафу. Сквозь воду, начинающую закипать в большом цилиндрическом стакане, была видна капля воды, отчаянно бьющаяся в узком пространстве между плиткой и дном стакана. Она каталась взад и вперед, меняя форму как амеба, жужжа и испуская мелкие пузыри.
-- Чего ты там нашел-то, голубчик?
-- А вот, посмотрите, Афанасий Лукьянович, обычная капля воды, такая же точно, как эти неподвижные брызги на раковине, ведет себя, как живая.
-- Чего-чего?
-- Синергетический факт. Глядите, как она бьется, волнуется и рвется на волю. Как Мцыри.
-- Не пойму я тебя, Александр, что у тебя за ветер в голове, а? Делом бы занялся, да, вот мой совет, говорю...
-- Чем, чем?
-- Делом, говорю, да. То-то же.
-- С удовольствием, Афанасий Лукьянович, если бы знал, каким. Может, поможете. Вот вы, например, каким делом заняты?
-- Я, -- запнулся тот, -- в работах участвую, и еще я по линии профкома, и гражданская оборона на мне, да всего и не упомнишь, да. А тебя я, Александр, не пойму. Глянь, тебе уж под тридцать, а все менеес, диссертацию не пишешь, все каких-то морских ежей рисуешь, да. Ты не обижайся, я тебе это по-отечески говорю. Будто тебя ничего не волнует, голубчик. Я просто так не скажу, да.
-- Отчего же, Афанасий Лукьянович, кое-что меня крайне волнует, например, отчего черепахи не летают.
-- Нет с тобою сладу, к тебе по серьезному, а ты скоморошить.
-- Это очень серьезно. Ну ладно, не летают, но уж хоть гарцевали бы, как лани, так и того не могут.
-- Кто?
-- Черепахи.
-- Кого ж это волнует-то?
-- Каждого сознательного гражданина. И если бы вы, Афанасий Лукьянович, отказались от своего негативизма, и серьезно задумались, вас бы тоже этот вопрос взволновал.
-- Какой, к бесам, вопрос-то?
-- Почему черепаха не может скакать галопом. Только не отвечайте сразу, остыньте и подумайте.
Афанасий Лукьянович замолчал, судорожно соображая, стоит ли продолжать дискуссию. Он уже неоднократно накалывался на насмешки. И каждый раз не мог сообразить, как и когда серьезный разговор, начатый им с самыми лучшими намерениями, переходил в какую-то комедию.
-- Панцирь у них, да... -- ответил он с опаской, как будто вступая на зыбучий песок.
-- Верно! -- вскричал Саша, -- Девять баллов, девять десятых. В среднем панцирь сухопутной черепахи весит в два раза больше, чем сама черепаха. А нахрен он ей сдался?
-- Как это? Для защиты...
-- Точно! Десять баллов, ноль десятых. На тот случай, если коварный беркут неслышно подкрадется сверху и нанесет предательский укус в спину. Значит, на случай неожиданного нападения, черепаха должна всю жизнь таскать на себе приросшую к ней тяжеленную броню, из-за которой она не то что летать, а даже брюхо от земли оторвать не может. Все верно пока?
-- Ну... вроде, да.
-- А теперь еще вопрос из области мер и весов. Во сколько раз советская армия весит больше советского народа?
-- Это, голубчик, кощунство. Так я тебе скажу.
-- Это, Афанасий Лукьянович, жизнь. А кощунство заключается в том, что народ, в отличие от черепахи, должен на свой панцырь пахать как проклятый. Кормить, поить и одевать, и оружьем снаряжать. И в комод не спячешь до момента необходимости.
-- Ой, голубчик, неправ ты, ой неправ. Я, между прочим, -- гордо выпрямился Афанасий Лукьянович, -- на Даманском под огнем лежал, жизнью рисковал, да, а ты...
