Сергею Варфоломеевичу казалось, что Клавдия это все говорит не про брата, а про него. Но он не хотел этого слушать. Он вышел из-за стола и стал рассматривать на стене аляповатую копию с картины "Утро в лесу". До него долетали теперь слова Григория Назаровича. Агроном опять говорил Перекресову, что у этого колхоза большие возможности, и делал какие-то подсчеты.
- Я убежден, - говорил агроном, - что тут в ближайшие годы будет все, что требуется крупному культурному хозяйству. Все будет!..
"Будет все, не будет только меня. Выживут они меня. Уже выживают!" - с каким-то печальным ожесточением подумал Сергей Варфоломеевич. И, увидев, что Перекресов и Григорий Назарович прощаются с Клавдией, снял с вешалки свой плащ и пошел за фуражкой, оставленной на подзеркальнике около буфета.
- Сколько с меня? - спросил он Клавдию, надевая фуражку.
- Они уже заплатили, - сказала Клавдия и улыбнулась.
И по улыбке ее можно было угадать, что она не только узнала, но и, пожалуй, жалеет его за что-то. Или это ему показалось оттого, что улыбка ее была по-прежнему озорная и в то же время чуть грустная.
Сергею Варфоломеевичу сильнее, чем час назад, захотелось постоять около нее, поговорить, хотя он еще не знал о чем. Но сейчас это было едва ли удобно, потому что Перекресов и Григорий Назарович, оглянувшись на него, уже вышли из чайной уверенные, что и он пойдет за ними. И он должен пойти. А то мало ли что они подумают про него, если он задержится тут, у стойки.
Он только сказал в легком замешательстве:
- Тебя и не узнаешь, Клава. Ты поправилась очень. Давно не виделись...
- Да и вас-то узнать нельзя, - опять улыбнулась она, уже не грустно, а с откровенным озорством и лукавством, что всегда ей шло...
- Я зайду еще к тебе, - пообещал он и вышел.
И напрасно вышел.
Вот так, пожалуй, всю жизнь он глушил в себе, может быть, даже самые лучшие душевные порывы только потому, что это могло не понравиться кому-то, кто мог посчитать это несвоевременным, лишним или, еще хуже, дерзким.
Эта способность применяться к обстановке, действовать с расчетом на чье-то мнение, приспосабливаться к чьему-то мнению принесла ему некоторый успех. Его считали выдержанным, степенным и продвигали все дальше по служебной лестнице.
И он сознательно вырабатывал в себе умение вовремя смолчать, не торопиться высказывать свое мнение, не противоречить тем, кто старше его, не проявлять страстей.
Он слушался во всем Капорова, когда Капоров был секретарем райкома, согласовывал с ним каждый свой шаг и терпеливо ждал дальнейших указаний, чтобы немедленно их выполнить.
Если б Капоров сказал, что в районной чайной надо навести порядок, Сергей Варфоломеевич навел бы. Он картинку бы сделал из этой чайной! Но ведь не было такого разговора. И кампании такой не было - по борьбе за чистоту в чайной.
В районе были другие кампании, которые хорошо выполнялись. И район считался не последним в области.
Виктор Иванович всегда хвалил район, ставил в пример. Но вдруг приехал вот Перекресов, и все, наверно, показалось ему плохим. И на чайную в районном центре он обратил внимание. И мост увидел разрушенный. И дорога в Желтые Ручьи его, может быть, обозлила. И то, что Федора Бескудникова вовремя не сняли в Желтых Ручьях, ему, может быть, тоже не понравилось. Конечно, не понравилось.
Перекресову понравились Тишков, и Григорий Назарович, и еще какие-то мужики на площади около правления.
А на Сергея Варфоломеевича Перекресов, наверно, смотрит как на пустое место, как будто его здесь нет и не было, как будто он не работал, не старался, не вкладывал энергию. Но, может быть, Сергей Варфоломеевич не туда ее вкладывал? Так это именно так вот и надо сказать. Он все-таки не сам себя выдумал. Он, может быть, еще сам себя не полностью понял, что он есть за человек и для чего он действует. Когда Сергей Варфоломеевич распекал работников, казавшихся ему нерадивыми, тем, кого он распекал, постоянно думалось, что сам он человек грозный, смелый. Он ведь распекал, помнится, и Тишкова. Но Тишков-то, видно, сразу угадал, что он совсем не смелый. Он робкий человек, Сергей Варфоломеевич.
И сейчас, когда никто не видит его, он идет по улице в полной растерянности, отягченный наплывом мыслей, в которых не сразу и разберешься.
Что же делать Сергею Варфоломеевичу?
Вечер еще не наступил, но на улице смеркалось и дул легкий, свежий ветерок.
В каком-то длинном сарае уже зажгли свисающую с потолка большую керосиновую лампу-молнию, какие и в городе горели в старину.
Сергей Варфоломеевич заглянул в этот сарай и сразу увидел в глубине его Перекресова и Григория Назаровича. Они смотрели, как готовят к севу семена.
Никто из работавших в этом сарае не обратил внимания на Сергея Варфоломеевича. Все, наверно, так были заняты, что некогда было даже взглянуть на него. Но он и это, конечно, случайное невнимание к нему расценил по-особому. И не обиделся, а как-то душевно присмирел.
Перекресов взял горсть мякины и стал внимательно и молча рассматривать ее под лампой. Он зачем-то дул на ладонь, и часть мякины сдувалась. А на ладони оставались зерна, показавшиеся Сергею Варфоломеевичу незнакомыми и необыкновенно крупными в свете лампы. И без всякой связи Сергей Варфоломеевич, точно желая огорчить кого-то, вдруг почти сердито подумал: "Ну что ж, пусть! В крайнем случае поеду в колхоз. Неужели не примут?"
За сараем, где-то вдалеке, во все сгущавшихся сумерках, девушки чистыми, тонкими и чуть печальными голосами пели тягучую и красивую русскую песню, сложенную, может быть, еще во времена Ермака. И эта знакомая с детства песня, и особенно ее почти забытый Сергеем Варфоломеевичем мотив будто напоминали ему о чем-то, что давно известно всем и ему было когда-то известно, но что он забыл.
И вот сейчас стоит он в этом сарае, не зная, за что приняться, что сказать этим людям, занятым важным делом - готовящим семена для посева.
А может, ничего и не надо им говорить. И не к чему расстраиваться. Ничего ведь страшного не произошло. И, наверно, не произойдет. Просто не выспался Сергей Варфоломеевич, устал от непривычно долгой ходьбы. И поэтому лезут ему в голову печальные мысли.
Будто отбиваясь от этих мыслей, Сергей Варфоломеевич встряхивает головой. И тоже берет, подражая Перекресову, горсть мякины и тоже рассматривает ее под лампой. Пусть все видят, что он тоже не посторонний здесь и не собирается умирать раньше смерти.
Москва, май 1955 г.
