Открыла Маринка, и рожа у ребенка была такая злобная, такая отвратительная, будто сразу же бросится на родную мать. "Счастливый день" продолжается, значит, наверное, опять состоится разговор про кожаную куртку, колготки со стрелками, кроссовки по колено. Как же я, спрашивается, безо всего этого росла? Чего бы ей у родного папочки не попросить? Всегда у нее такая постная физиономия, когда готовится затевать подобные разговоры. Тем более накануне она развивала теории, что, как считают все ее знакомые девочки в классе, лучше идти в путаны, чем, как нищенка откуда-нибудь из подземного перехода с Арбата или с Пушкинской площади, ходить в ветровке пошлосовкового производства из магазина "Олимп" на Красной Пресне. Я сразу ее поправила: "Теперь просто на Пресне. А потом, я понимаю, на что ты намекаешь, но у меня двух с половиной тысяч рублей тебе на кожаную куртку нет". Она мне сразу привела в пример свою подружку, у которой мать работает тоже не профессором и не королевой английской, а дочку, видите ли, одевает красиво, модно, по-настоящему. Знаю я эту ее подружку, и куртку кожаную видела, я все ее, подружкины, шмотки знаю, у меня на это не глаз, а рентген. Ничего особенного, не турецкая курточка, а польская. Я тогда Маринке, негодной своей дочери, возразила: "Рассуждай справедливо, у подружки есть кожаная куртка, а у тебя костюм фирмы "Адидас", который я тебе по талону с работы достала, и хватит об этом говорить. Если будет индексация, то, может быть, я надумаю что-нибудь тебе купить. И точка".
Не успела я все это вспомнить и снова пережить (а ведь у самой-то этих переживаний за день, как у шелудивой кошки, ведь все надежды рушатся, даже женская жизнь!), Маринка закричала: "Где ты шляешься, и на работе тебя уже два часа нет, а здесь без тебя Серафим уже почти умер, "неотложка" приезжала".
Я сначала со злости подумала: да пусть все переумирают и передохнут, лишь бы взамен мне моего Казбечонка живым отдали. Миленький, ласковый, сладенький ты мой, сожмешь - косточки трещат. Где ты сговорчивее бабу и преданнее найдешь? Но это так, мгновенно, по инерции.
Сразу же я посмотрела через Маринкино плечо. В квартире все не так: в наши две комнаты дверь отрыта, и в комнату Серафима дверь тоже распахнута. И тут на меня налетела собака, Серафимов пес Чарли. Визжит, хватает, лапочка, хвостом машет. Замучали собаку: если меня или Серафима нет, некому пса вывести во двор. Я немедленно Маринке говорю:
- Сейчас же иди выгуливать собаку. Что "неотложка" сказала?
- Ничего особенного - спазм. В больницу даже отвезти не предложили. Он сам из своей комнаты по телефону вызвал. - И уже шаля, дочка мне шепчет: - А если Серафим умрет, его комната уйдет мне, правда, мамочка?
Ну что, спрашивается, за ребенок!
Ну не то чтобы я никогда в комнате у Серафима не была, несколько раз заходила, всегда было любопытно, чем он там занимается, но нужен был предлог, а он всякие захаживания не очень любил. Но тут уже было не до предлогов. Несмотря на все свои личные несчастья и мои с ним политические споры, я сразу же влетела в комнату - все-таки соседушка. Конечно, все тот же беспорядок, что и тройку лет назад, когда я последний раз здесь была. Только груда книг в углу у окна стала больше. Раньше книги лежали горкой только на кресле, портя обивку, а теперь еще и рядом с этим переполненным креслом, и на полу на пожелтевшей с краев газете. Аккуратист! А так все постарому, тяжеловатый холостяцкий дух, острый, как "Нарзан", запах пыли, ветхая, еще родителей Серафима, мебелишка, в основном шкафы с книгами и даже гардероб с колонками, в котором, как я знала, все равно лежали книги, потому что костюмы с пальто на плечиках под полиэтиленом висели на гвозде на стенке. Рухлядь вся эта мебель, конечно, не стоящая и дров, которые из этих гробов получились бы, но по нынешним меркам вроде антиквариат, красное дерево. Я когда влетела в комнату, сразу, впрочем, как и всегда, автоматически позавидовала люстре, висящей над столом, богатейших хрусталей, просто из дворца. И еще, пока не уткнулась взглядом в Серафима, немощно лежавшего на диване, проехала, прострельнула по стеклам каких-то, как Серафим их называл, шведских книжных шкафов. Там уже лет как пятнадцать, со смерти моей матери, стояла без рамочки, а просто прислоненная к стеклу, ее фотография. Молодая такая, в послевоенных кудряшках. И здесь же, среди прочего иконостаса, но размером поменьше, разместилась фотография моего по паспорту родного папочки. А чего здесь плохого? Чего бы там ни болтали досужие бабки из подъездов, а - соседи, с которыми Серафимом не один год прожит вместе. Еще, конечно, как я ревниво отметила, были и другие разнообразные на полках фотографии, но выставочка за последние времена расширилась - на довольно большой фотографии я собственной персоной и смеющаяся Маринка, во дворе, нарядные, во время празднования Первого мая, бывшего праздника международной солидарности трудящихся. Xa-xa! Вот дает фотограф!
Но это все впроброс, как в газете передовые статьи - хоть и печатаются крупным шрифтом, но ведь не читает их никто и не читал, в том числе и этот самый солидарный трудящийся, а все смотрят, что помельче, шрифтом букашечным, про преступления и жизнь кинозвезд. Опыт здесь нужен, чтобы правильно сориентироваться. Тут и я, словно самый опытный газетный читатель, уткнулась в самое основное - в Серафима. Как он там? То есть я, конечно, в него сразу же, как влетела, уткнулась, словно пограничник из фильма, а все остальное - это лишь попутные действия и размышления, но сердце у меня, как у невинной девочки на самом первом свидании, сжалось. Вот так у нас всегда жалость начинает личной жизни мешать. Казбек, негодяй, на которого я делала свою жизненную ставку, как заношенную половую тряпку меня выбросил, а я-то его обстирывала, обглаживала, какая-то перевалочная база существовала в моей квартире: то ртуть, то цветы, то каких-то родственников переночевать присылал; мне бы только о себе думать, я ведь знаю, что завтра или послезавтра у меня головокружения начнутся от отсутствия мужской поддержки, полагающейся женщине по слабости и естеству, а я начинаю жалеть какого-то старика соседа!
Такая вдруг жалость оседлала меня, глупую кобылу, когда я лишь увидала Серафима, как старого воробышка лежащего на своем диване. Ну какая же женщина могла задержаться в этом доме, когда даже кровати здесь не было и нет. Так, кушеточка, продавленное гнездо. Среди своих книжек, в пыли, как в снегу, лежал этот ссохшийся старичок, а возле него, на пыльной, ничем не покрытой тумбочке, телефон, всякие капельки в пузыречках, листочки, настольная лампа и белые, свежие листочки бумаги - рецепты, которые, видимо, оставила "неотложка". Лежит, глазенками поблескивает - совсем не погеройски, стесняется и своей обшарпанной, с замызганным пододеяльником, постели, и кушеточки с еще довоенными валиками, разброса и неуюта. Даже удивительно, а ведь выходит из дома весь наглаженный, в одеколонах, в шляпе. Показуха, жалкая жизнь без преданной женщины и детей!
Я сразу, только кивнув, схватилась за рецепты. Когда сначала ребенок с детства болеет, потом мать умирает на твоих руках, во всей этой медицине начинаешь разбираться как профессор. Да я от простуды, горл, расстройств желудка - весь бытовичок - лучше любого врача лечу. В рецептах ничего страшного: дибазольчик, папаверинчик - значит, скакнуло давление. Ничего страшного, обомнется, все мужчины в болезни слабоваты, их надо поддерживать... Бывало и прежде у Серафима такое раз в года три-четыре, обычно какое-нибудь волнение. Отлежится, очухается, рано еще тебе, Мариночка, на чужую комнату рот разевать.
- Давление?
- Вы не волнуйтесь, Людмила Ивановна, - возраст и давление - (Hу до чего вечно вежливый, с двенадцати лет меня стал звать на "вы", а с пятнадцати по имени-отчеству!) - Сделали укол магнезии и сказали, что завтра пришлют участкового.
- Вы тоже, Серафим Петрович, не волнуйтесь. - (Я иногда себе поражаюсь: халда, истеричка, дура, а почему же иногда такая выдержка?) - Если делали магнезию, то мы сейчас сообразим грелку, магнезия плохо рассасывается и может быть затвердение. А завтра я обязательно до работы сбегаю в аптеку и возьму лекарство.
- Сегодня днем заходил Казбек, - слова у Серафима шелестят как-то сами по себе, - забрал некоторые своя вещи, попрощался.
Шелестит Серафим этими словами, и вдруг я вижу: он из-под бровей - зырк на меня. А не из-за героя ли Кавказа поднялось у Серафима давление? Догадывался, конечно, что я буду очень переживать.
- Все с Казбеком, - сказала я твердо, оглядывая соколиным взором, с чего бы здесь, коли повезло и я сюда вперлась, начать. - Всё, выгнала я его, отрубила, хватит, надоел мне этот спекулянт. У меня есть дочь, а он, подлец и спекулянт, посягает на квартиру. Забудем. Как и прежних искателей приключений. - Это все я говорю довольно твердо и энергично, а мне бы сейчас в койке отвернуться к стене, накрыться с головою одеялом и сладко во весь голос повыть. Ничего так не разгружает, как крик и слезы. Эту терапию применить сейчас нельзя, значит, чтобы хотя бы элементарно остаться целой, не заболеть, не свихнуться, не наломать дров, надо сейчас же засучить рукава и, несмотря на усталость, начинать вкалывать по хозяйству. Технология эта отработана.
