Небольшой рассказ-антиутопия об Игоре – сначала мальчике-ребенке… а потом – тоже, наверное, о таком же ребёнке, который должен, однако, бороться за мир – свой мир, единственным оружием, которое он знает – карандашом и словом. Но эту борьбу он ведёт не в одиночку. Весь мир, с его полнотой и разнообразием, выступает в роли полководца, всегда, даже если "ничего и никого не будет".
сделать хоть что-нибудь ребёнок, которого, тут же, в роддоме чипируют?.. Но скоро он начал видеть детей, которые продолжали радоваться, смеяться, плакать, и, вообще, вести себя 'по человечески'. И он, слегка, смог почувствовать себя спокойнее. Он понял, что, как в его сказке, наверное, каждому, кто, даже с детства будет лишён всех упоминаний о чём-то хорошем, совершенно лишён, изолирован, даже в полнейший вакуум, и ещё, даже подвергнут злому влиянию и внушению плохого – он не может не узнать о хорошем. У него должен быть выбор, как и у любого в этом мире – он должен, хотя бы знать. Даже если он никогда не видел и следа чего-то верного… Когда-нибудь, наверняка, он закроет глаза и увидит это. Вокруг повиснет тишина, а он услышит. И маленькая Лиза, хотя его сестра и сделала ей инъекцию с самого рождения, иначе её бы у Лиды забрали, но у той энергии и ощущения жизни, кажется, было, хо-оо-оть завались! Она всё время бегала, смеялась, изобретала что-то, и даже очень любила встречаться с дядей. Обнимала его и часто строила что-то из его волос. И он радовался. Встречи с Лизой казались встречами с прежним миром, которого она, как ни странно, совсем и не застала. А вот её мама стала, почти совсем омертвевшей. Он не знал точно – было ли это от чипа, или просто от того, что ей пришлось вкусить не мало. Когда тебя столько раз предавали и ты уже привык к ударам, ты становишься твёрдым снаружи и кажется, со стороны, что на тебе нет ни одного, больше, нежного места. Так легче. Может – поэтому?.. Он не знал. Это могло быть и так, хотя бы отчасти – ведь и смерть родителей в течение двух лет, и этот её Лешка – она, ведь, души в нём не чаяла, а он… Всё может быть. И он сам – который вынужден был пере-стать помо-гать… Но ему, всё равно было страшно на это смотреть. По настоящему страшно. Он очень любил этого человека. Она для него была частью того самого мира, который дети с такой жадностью познают, а взрослые так часто забывают, до тех пор, пока без него им не станет невыносимо плохо. Она была частью – частью того города, тех густых деревьев, которые вокруг обнимали тебя мягко со всех сторон (или твой взгляд?) своими обширными пухлыми кущями и трепетно шуршали, как нежные беспокойные мамаши курочки наседки, частью, частью тех русел асфальтовых тротуаров, которые ночью (почти ночью, которой казался вечер) несли тебя по своему течению, кажется, даже неизвестно куда, посреди этих самых густых кущей зелени. Даже если шли неизменно прямо и ты уже тысячи раз днём по ним ходил, но казалось теперь, что несут, несут так увлекательно, так интересно, что с каждым шагом ты получал совершенно такое же прекрасное ощущение, как если бы каждый этот шаг приводил тебя в совсем новое для тебя, удивительное место… Она была, была частью тех серых стен, которые казались всегда такими красивыми и которые он готов был бы защищать, как собственных пожилых родственников, которые от старости и дряхлости некоторой не перестают дарить тепло и доброту, и, даже наоборот – в отличие от довольно молодых, часто, как раз, только и начинают, когда их очевидная старость уже оставляет их за рамками безумной гонки жизни… И уже, каждая трещинка на доме и каждая человеческая морщинка улыбаются и светятся таким прекрасным светом!.. И даже шрамы. От того, что здесь, именно – когда-то было больно – на месте, где вполне могло быть нормально – теперь, даже и когда там, вроде бы, нормально – они ценят это, как что-то невероятно прекрасное. Какое оно, на самом деле и есть… Да, она была частью, частью тех окон, на которые взглянешь только с улицы и сразу тебе так хорошо и тепло и надежно внутри станет, так, как будто бы ты уже за этими окнами, в самой уютной квартире, с самой любящей мамой и рядом бегает самая весёлая и самая милая, забавная младшая сестра на свете… Да, по правде – может быть она и была, даже и, какой-то основной частью всего этого, такого родного. Фундаментом, нитью, проложившей основу – такой, какие всегда, на самом деле, прокладывают внутри человека основу – таким, как та же мама, как прекрасные чувства, хоть когда-то обращенные к нему: любовь, внимание, ласка, забота. На эту канву, потом уже, основной краской – мягким нежным подмалевком накладывается воспоминание за воспоминанием, ощущение за ощущением, атмосфера за атмосферой, такие тёплые, любимые и дорогие… За краской уже забывается, часто, что не они сами, а та, незаметная канва держит их, служит основой, что без неё они бы сразу рассыпались… А потом, мы начинаем вырисовывать на ней чёткие очертания – домов деревьев, дорог, машин, ещё чего под руку попадется… Вырисовываем, выделяем, достаем из всеобщей массы краски – делаем чёткие линии, определяем ясные границы каждой, почти, детали – твёрдые, крепкие – за которые, если что, можно было бы держаться – повиснуть, как на прочной железной опоре. Мы, кажется нам, выделяем суть, но на самом деле, обрисовываем и возводим в должность истинной сути лишь то, что является внешним самым – уже, слегка только затронутым самым главным из глубины. Отдаленными его, внешними ребрами. Мы, тем чаще, и тем усиленней, кажется, начинаем это делать тогда, именно, когда сама суть и основа начинает, по каким-то причинам отдаляться или ослабевать, или рушиться под влиянием времени… И когда ты чувствуешь, всем нутром, что тебя стали уже меньше любить, и меньше заботиться – ты на полном серьёзе будешь ходить среди всех этих густых деревьев, и тебе покажется, что они тебя обнимают и гладят по головке развесистыми ветвями… И к свету любого, незнакомого, совершенно, окна, ты будешь тянуться с теми же, полной отдачей и верой, как и к протянутым рукам твоей мамы, или просто, любимого человека. И каждой парковой дорожке, легшей посреди череды детских площадок, овеваемой дымком, то ли вечернего полу тумана, то ли недалеко жарящихся шашлыков, ты будешь радоваться и смеяться, как чистому, звонкому беззаботному смеху своей маленькой сестры. Это, наверное – та любовь, которая была вложена в нас окружающим, теперь обращалась, вокруг, почти на что попало и населяло его всеми свойствами любящего и внимательного. Ведь не может быть другого, раз ко всему этому обращена та любовь, которая должным образом обращается лишь
