к самому любящему и внимательному. И, да, раз он сожалел и о тех, посторонних предметах, которые, лишь сам возвел в своё доброе окружение, в неживых голосах которых научился расслышать живые ноты живых людей, и так, до головокружения с упоением заслушивался ими, бродив столько раз среди этого хора… То, как же ему не сожалеть было о той, которая, когда-то и произнесла впервые, для его слуха, пару из этих дорогих и незабываемых нот?.. И если те, старые дома или деревья были разрушены и стерты напрочь – просто, раз, и с концами, то она жила. Но это была жизнь хуже смерти. Это было так, как если бы все те деревья или дома напрочь забыли и о нём, и перестали не только обращать на него внимание или дарить ему тепло – нет, это ладно. Такое уже не раз случалось, и каждый раз он мог находить хоть что-нибудь ещё, чему бы приписать своё внутреннее тепло и любовь и даже горечь по тем, кто прежде перестал любить… Но тут – это было ещё и, как, если бы, мало того – эти деревья и дома принялись бы вдруг, сами себя рушить, но ещё и он сам смог бы забыть, обесценить все те бесценные чувства, которыми он был так богат, что, не оглядываясь, щедро награждал ими все вокруг, всё подряд, и, тут же, получал в ответ в сто крат большее… Как если бы он сам забыл и омертвел. И смог решиться стереть весь мир вокруг себя – всё, такое любимое и ценное. И это было бы самым жестоким и самым неоправданным, самым необоснованным, самым мучительным для пытающегося понять его, преступлением. И она, кажется, совершала его с каждым днём. С каждым днём… И мысль об этом проводила череду малюсеньких порций холода через всего него… Он посмотрел, ещё раз, на холм. Нет, сегодня не пойдёт. Да и голова мутилась. Было тошно и всё немного покруживалось и блекло перед глазами. Без еды, всё-таки, приходилось не лучшим образом. Поначалу – даже лучше, но сейчас прошло уже слишком много. Он чувствовал, что сейчас, если начать писать и не суметь почти ничего, из-за выключающегося сознания, то он только будет ненавидеть себя, как когда-то уже бывало. Как он ненавидел, бывало, и раньше – когда ещё не понимал: зачем писать… когда хотел, желал писать, но, хоть и хотел, просто, не зная зачем, описать всю полноту того, что так прекрасно видел и любил вокруг, хоть в меру сил, но ещё не знал того, что это кому-то, тоже, так нужно. Теперь он знал и хотел, как нужно – привнести во все эти дома и квартиры чуть-чуть настоящего и много, много чистого – того, что и так есть у людей, и в избытке… Но, только, когда он, на бумаге, отделял это от грязи, спешки, суеты и всего того, чем люди, сами, скрывают от себя всё самое лучшее, наверное сложнее было уже это не заметить?..
К нему подошёл старик. Он удивился этому – не только потому, что теперь люди редко доживали до таких лет (еда, вакцины, экология – всё то, что, даже и выдавалось, созданное властями, за благо, подкашивало чуть только дававший слабину организм. Власть имущим не нужны были старые и больные – они не приносили денег.)… Но и потому, что у него на руке была широкая синяя полоска ткани. Он вздрогнул от мысли, что старый и слабый человек решился остаться без всякой помощи и средств к существованию, только из-за того же, что и он сам. Старик кивнул ему вежливо, и один его кивок отдался ещё несколькими, всё меньше и меньше, которые произвела, непроизвольно, его шея. Как эхо, постепенно уменьшается в тоннеле.
Он редко видел людей, таких же, как он. И, тем более – редко с ними беседовал, ведь собрания синих повязок более трех человек были и совсем заперещены, а когда хотя бы двое "собирались" где-нибудь на улице, это сразу привлекало внимание полиции. И поговорить, собственно, было уже и не о чем, кроме как о том, чего требовали современные "нормы приличия". А о такой билибирде они говорить, конечно не хотели. В итоге, двое встретившихся людей в синих повязках просто замолкали и спокойно расходились под тревожным взглядом какого-нибудь местного лейтенанта. Они учились общаться так – взглядом. И, даже, могли не увидеть друг друга в лицо – только небольшая полоска синей ткани на рукаве над локтем говорила сама обо всём, что им так хотелось услышать. Хоть от кого-нибудь. Старик сел – медленно, конечно, и с трудом, и до-ооолго выдохнул, постепенно расслабляя напряженные мышцы. Его сосед огляделся тревожно – ему было, на самом деле, важно теперь, чтобы ни один растерянный дежурный не прицепился и не стал, из боязни за своё место, обыскивать его карманы. Но, всё же, чувство – другое, большое и приятное, оставило его сидеть здесь. Он не мог бы придумать теперь больше себе удовольствия, чем видеть, слышать, в живую, другую душу, спасенную, хотя бы пока. Видеть другого человека, такого же, как ты – да, просто: одного, хоть одного, кто в этом мире держит ещё равновесие – напротив хаоса стоит ещё на качелях, которые, в свою очередь расположены на краю скалы, и, хоть один, ещё удерживает это мировое состояние от того, чтобы все качели не сорвались и не рухнули в бездну… Просто, видеть что-то хорошее в этом мире – это такая же необходимая потребность, удовольствие, просто необходимость, как у любого – в простом воздухе и в чистой воде. Здесь ты видишь не то, даже только, что твои старания в том, чтобы удержать мир, где-то оправдываются реальным примером, но и то, что не ты один борешься – в мире есть ещё другие бойцы, батальоны, может быть, о которых ты ещё не знаешь. Есть подкрепление. Старик остренько улыбнулся ему:
– Да, далеко все… Не бойтесь. Нет, кажись, эти остроформых!.. Хе-хэ… Можно, хоть поговорить спокойно. – он ещё раз огляделся, – да не волнуйтесь Вы. Они все там – во-о-он, у магазинчика… В конце аллейки, я там только что был… Оформляют одного… Парня неосторожного… Сказал слишком близко к этим… Что-то нормальное. – молчание, – Да, всё меньше и меньше нас… С синими повязками, оста-ется… Да си-дите… – он плавно махнул рукой на соседа, уловив его движение – резкое и неосознанное почти движение сорваться с места в сторону магазинчика. – Всё равно не поможет… –
