перегнул ли?
- Всему своё время! – пообещал Пермин и выскочил на улицу, оставив на закопчённой стене колеблющуюся тень пламени.
Мгновение все молчали, рассаживаясь по углам.
- Похоронили кого? – под навес, стуча посошком, проковылял Семён Саввич Сундарёв.
- Вроде того, – мотнул головой Прошихин. Шапчонка сдвинулась на лоб. – Где Пермин, там завсегда разлад...
Прокопий дёрнул за рычаг, соединённый с мехами цепкой. Вспорхнули искры.
- Дурное слово кобыле под хвост! – пристукнул костылём дед Семён, устраиваясь на скамеечку, которую кроме него никто не занимал.
- Ладно бы – одно слово, – прикуривая от уголька, задумчиво сказал Коркин. – От слова вред невелик...
- Это как сказать! – возразил Митя. – Слово, оно, конечно, не топор, однако рубануть может за милу душу...
- Наши-то слова дале кузницы не идут, – Евтропий с наслаждением затянулся и выпустил беловатый дым.
- А мне иначе нельзя: из активистов выпрут! – Митя вскинул голову, шапка налезла на самую шишку над бровью.
- Ку-ку! Ку-ку! – прокуковал дед Семён. – Таку птаху знаешь? Не родня тебе?
Митя расхохотался.
- Та хоть в чужие гнёзда не гадит.
Опять заговорила кувалда, вминаясь в железо. Оно ползло по наковальне, изворачивалось, норовя вырваться из щипцов, натужно жаловалось, стонало...
- Четыре раза грабили! – с хрипом опустил голову Ямин. – Напоследок – под метёлку. Ребятишки с голоду пухли... За что?
Сказал вроде бы не к месту, а никто этого не заметил.
- У всех брали... Время такое было, – будто тревожась о чём, беспокойно шевельнулся Сазонов.
Прокопий с силой давнул на рычаг, из горна вылетела тысяча золотых мух. На дальней закоптелой стене стало отчётливо видно деревянные тычки, на которых сохли смолёные тележные колёса, полки со старыми косилочными серпами, коробки с метизами на них.
- Шины тянете? – полюбопытствовал Сазонов.
- Кончил уж... Хочу вот золовцу топор изладить.
- Ловко у тебя выходит! – похвалил Митя вполголоса.
По-прежнему то тягуче, то обрывисто выводил металл.
- У них всё ещё из-за Натальи или другое что? – тихо спросил у Мити Сазонов.
- Из-за её, язви её в рот! Бабы эти – отрава одна! – сплюнул Митя, отвечая на вопрос. – Я вот теперь холостой, дак куда с добром.
- Шёл бы ты, Митрий, в конюховку! – посоветовал Евтропий. – Там тебя, небось, картёжники заждались...
- И то пойду. Я, брат, везде необходимо поспевать должон: народ веселю... Где я, туда все сбегаются. Сейчас вот прикидываю: не податься ли в артисты?
- Из-за шапки забракуют, – оглядев его, сказал Евтропий. – Артисты еких шапок не носят.
Ямин бросил топор в колоду. Вода по-гусиному зашипела, плюнув густым паром.
- Дедушкова память. – Митя поправил шапку и отправился в конюховку. – Ум в ей большой заложен, – уже из-за дверей разъяснил он секрет привязанности к своей шапке.
- Понял, золовец? А ты зиму и лето без шапки. Потому и без хлеба.
Ямин вынул из колоды топор, влажный, но уже остывший, и протянул Евтропию.
- Наточишь сам...
- Это сумею. Неподатливо железо, а всё ж так мнётся, как токо человеку надобно.
- Вот и вертится карусель, – хохотнул дед Семён. – Люди по железу колотят, оно – по им...
Всхлипывали со скрипом мехи, метался неровный огонёк в куче подсыпанного угля. Медленно грелась короткая болванка.
- Положи ровней! – приказывал Гордей сыну. – Не видишь, с одного боку греется!
- Скоро не только топоры, скоро людей ковать будут! – усмехнулся дед Семён. – Стук-стукоток – и человек выпрыгнул.
- Это смотря кто ковать возьмётся, – отозвался Евтропий. – Мастер так ладно. А другому доверь – уродцев накуёт...
Сазонов рассмеялся, показав полный рот белых зубов.
- Мудрёный вы человек, Евтропий Маркович! Ох, мудрёный!
- Кабы меня в кузнице ковали... А то ведь баба родила.
- Я вот думаю, – сказал дед Семён, все мы люди по образу и подобию божию, и все разные... Чудно! Двух человек, мало-мальски схожих, по всей матушке-России не сыскать. От разности своей и пыжимся...
- Потому и в колхоз не идёшь? – ухмыльнулся Евтропий. – Иди. Колхозы – божье дело. Ишо до Советской власти Вавилонскую башню колхозом строили, да бог испужался, что его председателем назначат. Колхоз развалил, разные языки людям дал... Крепко струхнул старичок! Где уж, говорит, мне, ежели помоложе меня и те боятся. С того вот и началось...
- Воронка перековать надо, Гордей Максимыч! – в дверях, заслонив собой бледное, малокровное утро, стояла Афанасея Гилёва.
- Веди, Прокопий подкуёт.
- В станке стоит.
