Зот Тоболкин - Пьесы

ЛЮВАВА СОХИНА.

МАТРЕНА ее мать.

РУШКИН (АЛЕКСАНДР).

ГАЛИНА его жена.

ИВАН его брат.

ЛИЗАВЕТА сестра Галины.

МИТЯ ДУТЫШ.

СЕРГЕЙ.

ХУДОЖНИК.

ТАНЮШКА дочь Александра Рушкина.

АННА ВАСИЛЬЕВНА.

У окна, за рабочим столом, — И в а н. Ему лет тридцать. Седина, затаенная печаль в глазах и сила, уверенная сила в руках, в лице, в голосе, негромком, как бы перетряхивающем всю жизнь.

За окном снег.

И в а н (посмотрев в окно). Под горку зимушка тронулась. Снежок этот — чистое баловство. Уж воды клекочут, уж прелью запахло… На земле пока грязновато. Весна… А вот погоди: причешет она кудерышки, глаза распахнет — залюбуешься… если выберешь такую минуту. Председателю некогда весной любоваться. А иной раз не удержишься, впадешь в лирику. Притворилась простушкой, посконное платьишко надела… Да знаю: махнет одним рукавом — снегу не станет, другим махнет — гуси-лебеди полетят. И журавли, и журавли… (Задумался, опустив голову.)

А с небес подали голоса птицы, прилетевшие из теплых стран.

(Стряхивая с себя задумчивость.) Вон они тянут, залетные! Слышишь, гуси летят? Слышишь, гуси летят… Как тогда, как тогда, много весен назад… Не из их ли стаи та отставшая журавлиха? Минувшей осенью нашла ее тетка Матрена у Пустынного озера.

Высвечивается угол комнаты в деревенской избе, здесь живут мать и дочь Сохины. В комнате  Л ю б а в а.

Входит  М а т р е н а.

М а т р е н а (в руках ее раненая птица). Вот, у Пустынного подобрала. Еле живенька…

Л ю б а в а (ей под тридцать, но возраст угадывается лишь по горечи возле губ, по усталым глазам). Может, отходим?

М а т р е н а. Канет. Эта уж не жилица.

Л ю б а в а. Птаха-то очень добрая. Верная птаха.

М а т р е н а. Верная, да к одиночеству несвычна. (Хлопочет над птицей.) Это бабе любая тоска посильна. Будет гнуться, будет былинкою вянуть, изовьет ее всю, иссушит, иссеребрит, исскуластит, а она — судьбе поперек — топчет многотрудную эту землю. Топчет, а тоски-то, а боли-то черпать не перечерпать.

Л ю б а в а. Это ведь только в молодости все розово, все надежно. А если молодость жеребенком-стригуном ускакала? Не дозовешься, не вернешь…

М а т р е н а. А дозваться бы, Любушка! А вернуть бы! Хоть ненадолго вернуть!

Л ю б а в а. И чего ты вдруг запричитала? Терпела же… Ну и терпи. Сама говоришь, бабе любая тоска посильна…

И в а н,  М а т р е н а  и  Л ю б а в а  у озера.

И в а н. Три сына, три света погасли в чужой, неприветной земле. Три раза по разу умирала тетка Матрена. Воскресла однажды, встретив на станции до синевы выжатого, ветром качаемого Павла Сохина. Из четверых Сохиных только муж и воротился с фронта. Еще и не оклемался, еще и раны не заживил, а уж впрягся в тяжкие председательские оглобли. Что тяжкие — свидетельствую: на собственной шкуре испытал. Через год прямо на поле прорвался осколок, открылось кровотечение. Умер Павел Сохин, зажав в окровавленном кулаке едва налившийся ржаной колосок. (Вытянув шею, прислушивается.) Сели. На журавлином болоте сели. Стало быть, задержатся. А что, место умно выбрано. И не нынешней стаей, даже не прошлогодней. Испокон тут садятся. Одни — только передохнуть, а утром, зорю подняв на крыльях, улетают дальше. А эти, верно, надолго. Ишь как по-хозяйски галдят! А та журавлиха не дождалась их прилета.

Ивановы мысли спутав, смолкнул вдруг хор журавлиный, будто устыдился чего-то. И над тихой тишиной, над сиреневым ветром, притаившимся меж бородавчатых бурых кочек, и надо всей землей возник одинокий, печальный стон. Сперва низко и рядом, потом выше и дальше. Все трое увидели вдруг над собой одинокого журавля.

Как усидишь дома, когда больно кому-то? Журавль тревожно и чутко завертел узкою головой, словно верил еще, что найдет что-то, давно потерянное, и трубил, трубил…

Л ю б а в а. Мам, уж не подружку ли он свою ищет? Не нашу ли журавлиху? Не забыл ведь, прилетал сюда из дальних, из заморских стран…

М а т р е н а. И горе свое принес, будто у нас горя мало…

Л ю б а в а. Мало-много — не в том суть, мама. Совсем не в том…

М а т р е н а. Тоскливо мне что-то. Под сердцем сосет. А он еще тоски нагоняет.

Л ю б а в а. Мечется, плачет… Ах, бедняга! Эй, не задень за каланчу!

М а т р е н а. Заденет — песне конец. Ну, чего расстонался? Нету ее, журавушки-то! Нету! В прошлом году сгинула.

Л ю б а в а. Возьми меня, горюн! Полечу… Возьми! Вдвоем веселее.

М а т р е н а (уловив смену ее состояния). Давай-ка поплачем, дочь. Давай поплачем.

Л ю б а в а (качает головой, а слезы текут, текут). Нет, видно, не летать мне журавушкой.

М а т р е н а (гладит ее растрепанные волосы сухою жесткой ладошкой). Зачем, Любава? Земля-то для нас. Вот и ходи по земле.

И в а н. На болоте затишье. Устали птицы после долгого перелета. А этот все еще носится, зовет подружку.

Выстрел. Загомонила, взроптала птичья стая и снялась с облюбованного места.

Матрена и Любава кинулись на звук выстрела. Любава первой подбежала к искалеченной груде перьев. Еще недавно это была красивая, гордая птица. Беспомощно, словно цветок на сломанном стебле, завернута голова. Неестественно выгнуты крылья. Сердце пока колеблется…

Л ю б а в а. Жив еще… бьется сердечко!

М а т р е н а. Глохнет. Вон и глаза потускнели. Сердце не маятник, не раскачаешь.

Л ю б а в а. Не дрогнула рука у кого-то.

Входит  М и т я  Д у т ы ш. Он с ружьем.

М и т я. Чо сцапала? Не для тебя подстрелил. Перо-то председательше на перину. (Глумливо подмигнув.)

Л ю б а в а (яростно опечатав его по щеке). Нна, нна, погань!

М и т я (клацнув затвором). Уг-гроблю-ю!

Любава, впадая в неистовство, бьет его справа, слева. М и т я, кинув ружье, убегает. Уходит и  М а т р е н а.

И в а н. Это встреча-прощание. Ею закончится наша история…

Застолье. Провожают новобранцев. Вокруг стола  в с е  д е й с т в у ю щ и е  л и ц а. Тосты. Молодежь поет одну за другой веселые песни. И в а н  в стороне. Тут он лет на десять моложе.

И в а н. Деревня наша — Чалдонка, колхоз «Заря». Только на моей памяти раз восемь менялись в «Заре» председатели. Сколько раз менялись, столько же раз переносили правление колхоза из Чалдонки в Локтанову, в соседнюю бригаду. И наоборот. Смотря по тому, откуда родом был председатель: отзвуки давнего соперничества деревень, которые ни в чем не желали уступать. Раньше, бывало, ссорились по всякому поводу, увечили друг друга, бороды драли. Теперь присмирели. Времена изменились. Да и молодежи, вспыхивающей как порох, поубавилось. В двух бригадах едва ли полтора десятка парней наберется: миграция. От этой миграции у многих председателей мигрень разыгрывалась. И жить стали лучше, а не держатся люди. Школу кончают — в город. В армию уйдут — не воротятся. Вот и из нашей партии новобранцев вряд ли кто вернется в колхоз. Председателем нынче, девятым по счету, мой брат Александр.

Р у ш к и н (врезаясь в песню). Служите там, себя не роняйте. А срок выйдет — домой. Землю надо пахать. И хлеб выращивать надо.

Г а л и н а. Себе-то пореже наливай.

Р у ш к и н. Это я от расстройства. Кадры безвозвратно теряю.

С е р г е й. Пой, ласточка, пой. Мы уйдем — другим петь будешь…

Р у ш к и н. Бегунок! Весь в отца! Тот тоже где-то на стороне удачу ловит.

М и т я. Удача не блоха: в своем вороте не поймаешь. Я вот, примерно сказать, пол-эс-эс-эра изъездил, пока тут корни пустил.

Р у ш к и н. Пустил, а что пользы? Сорняк…

Л и з а в е т а. Переключайтесь! Ребят провожаем.

Г а л и н а. У кого что болит.

С е р г е й (лихо). А я говорю, на Лиговке такие кабаки…

Молодежь подхватывает: «Кабаки…», «Какие кабаки!..»

М а т р е н а. Раньше на проводинах грустное пели. Теперь блажат, ровно на покос едут.