по батарее, а я, вытаращив глаза, вцепился в папу и маму и продолжал орать.
«Что, опять кот?!» – папа сердито притопнул голой ногой, выглядывавшей из полосатых синих трусов, и совсем уже было собрался изловить Тимофея. Из последних сил, понимая, что Тимофею не сносить головы, я захлопнул рот и выдавил из себя: «Нет, он ни в чем не виноват…» – «Что случилось? Что-то приснилось?» – пыталась добиться ответа мама. И тут я замолчал. Почему-то я знал, что если я расскажу про то, что они умрут, – это точно сбудется. Это было так страшно, что я готов был молчать всю жизнь. Убедившись, что я, хоть и успокоился, ничего им не расскажу, папа и мама пожелали мне спокойной ночи и ушли в спальню. Но я был уверен, что их нельзя оставлять без присмотра. Я вскочил и, пробежав по страшной, темной комнате, юркнул в родительскую кровать, забившись посередке. «Я сегодня тут. Ладно?» – «Спи», – сказал папа, а мама поцеловала меня в макушку.
Мои родители спали, а я лежал с открытыми глазами, держал их за руки и охранял от смерти. Пока я не сплю – ничего не случится.
Когда утром мама разбудила меня в детский сад, я подпрыгнул как ужаленный – я уснул! Уснул! Но, елки-палки, вот же мама! И вот папа!
Родители не могли понять, отчего я с утра обрушился на них с объятиями и поцелуями. А я просто благодарил их за то, что они живы.
Как жаль, что я часто забывал делать это потом.
А как же я примирился со смертью? Да никак. Я просто о ней забыл.
До поры до времени.
Глава 5
В которой я узнал, что я – еврей
Шло время, я взрослел и к третьему классу все так же не мог дать сдачи Диме Титоренко, зато был лучшим учеником, командиром октябрятской звездочки и сыграл выпускную программу музыкальной школы, до которой мне полагалось расти еще четыре года. За это меня возили в столицу и снимали в какой-то передаче, где мне пророчили будущее великого пианиста. Три А мной гордился и лично приходил к нам домой настраивать пианино. Я очень любил эти вечера. Потому что потом все садились за стол, и Анатолий Александрович рассказывал о своей молодости и о том, как хорошо быть студентом консерватории. Кажется, он по-настоящему верил в меня и мое музыкальное будущее.
Мое музыкальное будущее было еще далеко, а вот моя политическая карьера уже начала складываться. Я был одним из самых заслуженных октябрят школы и поэтому вошел в число избранных, коим первым предстояло повязать на шею красный шелковый галстук – символ единения коммунистической партии и всех прогрессивных детей в возрасте от десяти до четырнадцати лет.
Это случилось весной. Дождливым апрельским днем нас вывезли на двенадцатый километр загородной дороги к местам боевой славы времен Великой Отечественной войны. С нами ехало знамя пионерской дружины, классная руководительница Вера Георгиевна, три барабанщика, два горниста и пять лучших комсомольцев из седьмого «Б» (нашего шефского класса). Вступление в ряды Всесоюзной пионерской организации было назначено на 15.00, но передвижная радиоточка запаздывала, а, как говорится, какой праздник без хорошей песни. В ожидании прибытия музыки на колесах мы занялись исследованием близлежащих территорий. Минут через сорок, к прибытию радиомашины, мы, промочив ноги в заросшей камышами мелкой речушке и до полусмерти напугав восторженными криками местного бобра, выстроились в нестройную шеренгу под голос то ли Кобзона, то ли Магомаева, с трудом пробивающийся сквозь скрежет и шипение громкоговорителей на крыше машины.
«И Ле-нин таакой молодой!» – разлетелось над притихшим лесом… Чеканяще-чавкающим шагом, разбрызгивая грязь, знаменосцы пронесли слегка намокшее алое полотнище. Барабанщики отбили марш, горнисты протрубили, и мы дрожащими от волнения голосами начали: «Вступая в ряды пионерской организации, торжественно клянусь…» Потом нежные девичьи руки комсомолки из шефского класса завязали под моим вторым подбородком знаменитый пионерский узел, и я заплакал. Не от удушья в прямом и переносном смысле. От торжественности момента, от осознания того, что теперь я – пионер и от гордости за свою великую страну, за пионера-героя Володю Дубинина, имя которого носила пионерская дружина нашей школы. Я плакал, а рядом плакала от радости моя одноклассница Таня Сапожникова.
Таня была самой маленькой в нашем классе и всегда стояла на физкультуре в конце строя, поэтому я, который первые четыре года был самым высоким в классе, во время бега по периметру спортзала всегда оказывался за ее спиной. Я помню ее тонкую-тонкую шею и светлые косички, прыгающие на плечах от бега. Еще у нее на щеке была родинка. Я не видел ее, когда бежал за ней по спортзалу, но очень хорошо представлял себе и родинку, и губы, и серые глаза. Вот так я и бегал за ней до седьмого класса. Не по спортзалу, конечно. Бегал – в смысле сох. Нравилась она мне. До пятого класса я только смотрел, в пятом – несколько раз дернул ее за косу и забросил на шкаф портфель. В седьмом позвал в кино. Она не пошла.
Когда Таня стала взрослой, она удалила со щеки родинку. А зря.
На следующий день состоялось собрание первых восьми членов нашего пионерского отряда, и я был выбран его командиром. Командир отряда – это звучало гордо, но вызывало зависть, а следовательно, и отрицательные эмоции у Димы Титоренко. Так что я выполнял торжественную пионерскую клятву «Жить, учиться и бороться…»: чтобы жить – учился и боролся, как завещал великий Ленин. Я даже попытался перебороть природный пацифизм, пошел во Дворец пионеров и записался в секцию бокса. Меня хватило на три занятия, потому что на третье занятие в секцию пришел Дима Титоренко. И, конечно, по всем известному закону подлости нас, как двух новичков, поставили в пару. Он сразу разбил мне нос. После этого мне расхотелось заниматься боксом, и я пошел в кружок мягкой игрушки. Мне там нравилось. Там занимались только девочки, и никто меня не бил. Правда, это дело тоже пришлось бросить, потому что весть о моем новом увлечении быстро разлетелась по школе и к моему прозвищу «Жирная Люба» прибавилось еще «Плюшевая Люба». Несмотря на все невзгоды и репрессии, мой растущий и кипящий мозг алкал знаний, и я перебывал практически во всех кружках пионерского дворца. Мастерскую мягкой игрушки я сменил на кружок юннатов, откуда ушел, потому что зимой нужно было ходить на лыжах в лес и изучать следы животных, а я, как
